Однако он был так окрылен всем случившимся в последние два дня, что лишь слегка удивился перемене в настроении жены, не придав ему сколько-нибудь серьезного значения, кивнул Виктории и вышел вслед за Георгием Валентиновичем на малолюдную женевскую улицу.
Вдвоем проделали неблизкое путешествие к озеру. По дороге Плеханов расспрашивал его о Петербурге, об отношении революционной молодежи к работам Струве и Михайловского. Ответы Петра его, по-видимому, радовали, и он посмеивался, довольно щурясь.
Вышли к Женевскому озеру. В голубом зеркале воды отражалось синее-синее небо и поросшие лесом Альпы. Точно так же Саяны «плавали» в Енисее и высокое сибирское небо купалось в его волнах. Он сказал об этом Плеханову.
— Да-а… — Георгий Валентинович вздохнул. — Вы правы. Вот уж двенадцать лет во всем: в реках и озерах, в горах и садах — во всем я ищу сходства с Россией. Ах, Петр Ананьевич, Петр Ананьевич! Как мы не умеем ценить родину, пока нас от нее не оторвали, и как себя за это казним, оказавшись на чужбине… — Он взял Петра под руку и после недолгого молчания продолжал: — Я еще кое-как мирюсь с эмиграцией, потому что душа моя, и мысли, и устремления все эти годы там, на родине. Я, как и мои ближайшие друзья, — кстати, они на днях приедут, и вы с ними познакомитесь — не теряем связи с Россией ни на неделю.
Петр смотрел на воодушевившегося Плеханова — тот, очевидно, был рад внимательному слушателю из России, и ему все еще не верилось, что судьба в действительности свела его с Георгием Валентиновичем Плехановым.
По домам они отправились, когда уже стали сгущаться сумерки. Петр всю дорогу улыбался, воображая, как станет рассказывать Андрею и Арону о случившемся знакомстве и о том, как Плеханов полдня прогуливался с ним по берегу Женевского озера, не обнаруживая при этом никакого высокомерия или снисходительности.
После той, первой, было еще немало прогулок по живописным берегам охраняемого Альпами зеркального озера. От Плеханова и от приехавших в Женеву дня два-три спустя Веры Ивановны Засулич и Павла Борисовича Аксельрода Петр за два месяца услышал столько важного и мудрого, что, пожалуй, это в огромной степени превосходило его прежнюю осведомленность в научном социализме.
Огорчало лишь то, что Виктория стала дуться на него из-за этих частых отлучек. Он, однако, все время был в таком приподнято-восторженном настроении, что ему не стоило большого труда весело повиниться перед женой и получить индульгенцию.
Вечерами Петр забавлялся с Петькой, подолгу разговаривал с Викторией, стараясь внушить ей мысли о сути их дела. Она слушала его внимательно. Иной раз, правда, на лице появлялась улыбка превосходства: так случается взрослым посмеиваться над неразумными ребячьими выдумками…
И все-таки ему достало упорства заставить жену понять серьезность того дела, какое должно было стать главным в его жизни. Виктория, ему показалось, испуганно отшатнулась и посмотрела на него молящим взглядом. Спросила шепотом:
— Неужели тебя могут арестовать?
— Разумеется…
— Ты так спокойно говоришь об этом. А что будет со мной, что будет с ним, — она кивнула на спящего Петьку, — ты подумал?
У нее было такое потерянное лицо, что ему стало жалко ее. Он обнял жену, ободрил:
— Не надо бояться. Будем надеяться на лучшее. А в общем, и из-под ареста люди выходят…
— Нет! Нет! Я не хочу, не могу, я не вынесу.
— Что ты, глупенькая? Я ведь здесь, с вами.
— Но ты скоро уедешь…
— Потому я и начал этот разговор. Чтобы душа моя была спокойна, мне надо быть уверенным, что и у вас все хорошо, что жена моя всегда и во всем понимает меня и не придет в отчаяние, если вдруг случиться нечто прискорбное. Обещаешь?
— Обещаю. — Она подняла на него отражающие свет электрической лампочки заплаканные глаза.
В Петербург он возвратился осенью. Гурьев собирался в Тверь ухаживать за тяжело больной матерью. Петр и Арон через своих недавних учеников организовали рабочие кружки. Бесчинский — за Нарвской заставой, Красиков — на Васильевском.
У Петра в кружке подобрался весьма толковый народ с Балтийского и Адмиралтейского заводов и железнодорожных мастерских. Едва ли не всех его кружковцев угнетало отсутствие образования. Зато по части сопоставления теоретических положений с жизнью каждый из них мог преподать уроки своему молодому учителю, и Петр не упускал случая, чтобы пополнять не слишком обширный запас практических познаний.
Самый пожилой из его кружковцев, машинист Финляндской дороги Леонтий Антонович Федулов, книголюб и философ, рассуждал обыкновенно глубже и основательнее остальных. Выступления его на занятиях — мысли свои Леонтий Антонович непременно подкреплял примерами из трудовой повседневности — очень помогали Петру. Пристрастный к чтению серьезных книг, немногословный и чрезвычайно деликатный, Федулов, несмотря на свои годы, робел при Красикове и всякий раз, высказывая какую-нибудь мысль, спрашивал: «Верно я говорю?»
Как-то, провожая Петра после занятий, он пожаловался:
— Мало мы знаем, Петр Ананьевич. Пролетарии то есть. Книжек бы дельных побольше. Дома бы с пользой почитать. Ребята деповские тоже интересуются. По нынешним временам народ ко всему этому гораздо любопытнее стал. Верно я говорю?
Подобные речи Петр слышал уже не раз. И рабочие Бесчинского жаловались на недостаток литературы. Зимой, к тому времени похоронив мать, из Твери возвратился худой и почерневший лицом Андрей, и они втроем решили, что Петру следует вторично побывать в Женеве.
Денег на поездку раздобыли у друзей и знакомых, и Петр вновь оказался в вагоне поезда «С.-Петербург — Вена». Вещей при нем было столько же, сколько и в первую поездку: чемоданчик да скрипка. Остальное имущество он оставил у Арона. Бесчинский, правда, обещал перепрятать вещи в более надежное место — поверил наконец в небезопасное любопытство Кузьмича…
Он и на этот раз не предупредил Викторию о своем приезде, и она, увидев его на пороге комнаты, всплеснула руками и повернулась к сидящему на кровати годовалому малышу, увлеченно рвущему книжку с цветными рисунками. Сын отвлекся от своего занятия и уставился на Петра любопытными и смышлеными глазенками.
И лишь после этого Виктория бросилась к мужу: — Я так тревожилась… так боялась… Пресвятая дева Мария! Неужели ты здесь? Как я по тебе соскучилась, как боялась!
Она сделалась в эту минуту похожей на ту восторженную красноярскую гимназистку, из-за которой он когда-то потерял голову. Петр взял на руки сына, и они втроем просидели до самого обеда. Он расспрашивал Викторию о Плехановых, об ученье, о Петькиных успехах. Жена не отводила от него глаз, с готовностью отвечала на все вопросы, то и дело прикасалась к нему рукой, как бы все еще не веря, что это он, что он здесь, рядом.
Правда, после обеда, когда Петр объявил, что ему надо сходить к Георгию Валентиновичу, у Виктории моментально испортилось настроение. Но он обнял ее, пообещал скоро вернуться, и она тотчас повеселела. Пригрозила, смеясь:
— Посмей только прийти не вовремя!
У Плехановых он застал Веру Ивановну и Павла Борисовича. «Аборигены», как они себя называли, стали наперебой расспрашивать его о дороге, поздравляли с благополучным прибытием. Гости заявили, что теперь они никуда не уйдут, а Роза Марковна принялась готовить торжественный ужин в его честь. Угадав, что Петр испытывает неловкость от столь радушного приема, Георгий Валентинович, как бы извиняясь, дружески улыбнулся:
— Простите нас и поймите. Вы ведь только что из России и скоро увидите ее вновь. А мы? Слов нет, как завидует каждый из нас счастливцам, видящим изо дня в день Россию, Петербург…
Они не отпускали его до вечера, рассказывали о своих заграничных делах, о вышедших и подготовляемых к выпуску марксистских изданиях, и не уставали расспрашивать о рабочих кружках в Петербурге. Услышав о цели приезда Петра в Женеву, все чрезвычайно оживились. Георгий Валентинович сказал:
