— Рабочий класс лихорадочно стремится к знанию. Ведь чем сильнее начинает шевелиться мысль рабочего, чем больше света попадает в его голову, тем лучше понимает он свое положение. Наш долг, Петр Ананьевич, всеми силами способствовать умственному развитию рабочих.
Пробыл Петр в Женеве дольше, чем предполагал. Все не удавалось набрать вдоволь нужных для дела книг. Давно истекли сроки, определенные университетским начальством, тревожились уже, должно быть, Андрей и Арон, а Петр все ждал поступления новых изданий. И только к весне все было готово к его возвращению на родину.
В дорогу его собирали Георгий Валентинович, Роза Марковна и Виктория. Упаковывали книги в футляр скрипки, под подкладку пиджака, в коробки из-под торта. На вокзал Петр отправился, прибавив в весе не менее чем полпуда. Именно столько тянули книги, размещенные под костюмом. Петр вез литературу, изданную преимущественно группой Плеханова: «Речь Петра Алексеева», сочинения самого Георгия Валентиновича — «Русский рабочий в революционном движении», «Наши разногласия», «Социализм и политическая борьба».
Он ехал в Петербург, не ведая об опасности. А там в его отсутствие произошли прискорбные события. Был арестован Андрей Гурьев, а совсем недавно, девятого марта, у бестужевки Анны Флеровой, невесты Арона Бесчинского, полицией были изъяты корзина и сундучок, принадлежащие, как установила охранка, студенту Петру Красикову. В руки жандармов попали весомые улики: запрещенная брошюра Каутского «Программа и основы социал-демократии», фотография Карла Маркса и дневник Анны с компрометирующими их всех записями. Вслед за тем появился секретный циркуляр департамента полиции, адресованный «господам губернаторам, градоначальникам, обер-полицмейстерам, начальникам губернских жандармских и железнодорожных полицейских управлений и всем пограничным пунктам». К циркуляру был приобщен список лиц, подлежащих розыску. Вторым в нем значился «Петр Ананьев Красиков». Его предписывалось «обыскать, арестовать и препроводить в распоряжение начальника С.-Петербургского губернского жандармского управления».
На пограничной станции зловещий циркуляр еще не был получен. После таможенного досмотра Петра беспрепятственно пропустили на территорию Российской империи. А утром поезд прибыл в столицу.
Сойдя на бетонный перрон Варшавского вокзала, Петр вздохнул глубоко, с наслаждением, как человек, вынырнувший из-под воды. Он был дома! Здесь все выглядело родным: и по-северному дымное небо, и неприглядные кирпичные здания, и шумные пассажиры с мешками, сундучками, корзинами, и даже маячивший у вокзальной двери городовой с сонным лицом…
Впрочем, этот городовой напомнил ему о другой такой же скалоподобной фигуре — швейцаре Кузьмиче в доме Бесчинских. Петр явственно вообразил знакомое лицо Кузьмича — пористую кожу щек, бугристый синевато-пепельный нос, оттопыренные бесцветные губы. Лицо и особенно маленькие цепкие глаза швейцара Бесчинских обыкновенно возбуждали в Петре странную внутреннюю оторопь.
Воспоминание это несколько омрачило радость от встречи с Петербургом. Он поостерегся ехать с вокзала к Арону, хотя это было бы всего удобнее. Подрядив извозчика в Озерки, Петр отправился туда, где его никто никогда не видел, — к Леонтию Антоновичу Федулову.
Внезапное появление Красикова оказалось для Леонтия Антоновича настоящим праздником. В неподпоясанной рубахе, невысокий, коренастый, с широким добродушным лицом, пожилой машинист дома вовсе не походил на того робеющего перед Петром кружковца, каким бывал на занятиях в подвале старого дома на Васильевском. Домашним своим хозяин представил нежданного гостя инженером-путейцем из Петербурга. Жена Леонтия Антоновича, недоверчиво взглянув на Петра, принялась хлопотать у плиты, а мужчины уединились во второй комнате.
Из-за болтливости тещи Федулов не решился оставить у себя литературу, и Петр отвез ее к супругам Еремеевым, своим давним знакомым.
На рассвете в номер ворвались полицейские. Почти безучастно он наблюдал, как они роются у него в чемодане, постели, столе, простукивают стены и подоконники. Петр усмехнулся: «Уж не думают ли они, что я со вчерашнего вечера успел замуровать здесь тюки с литературой? Воистину страх сильнее рассудка…»
Петр был спокоен. Все «криминальное» осталось у Еремеевых. И хотя в гостиничном номере ничего найдено не было, его все-таки арестовали.
На Шпалерной, в Доме предварительного заключения, продержали недолго. На другой день в громоздкой карете при двух конвойных повезли на Гороховую, в губернское жандармское управление.
В кабинете следователя у стола расположились двое — жандармский полковник с седеющими бакенбардами и тонколицый человек неопределенного возраста в темном мундире ведомства юстиции. У этого был внимательный неотступный взгляд.
Полковник Шмаков в присутствии товарища прокурора Закревского — их фамилий Петр тогда, впрочем, не знал — приступил к допросу арестованного. Наружность студента была отнюдь не богатырской, и жандарм, очевидно, вознамерился достичь цели без промедления. Сначала Петр недоумевал, зачем допрос. Ведь если его арестовали, не обнаружив никаких улик, то либо они располагают чем-то против него, либо им попросту наплевать на процессуальные нормы.
Но по смыслу вопросов он скоро сообразил, что жандармов интересует не столько студент Красиков, сколько его связи с Плехановым и его товарищами по «Освобождению труда». И Петр понял: теперь все зависит от его выдержки. Быть предельно осторожным в словах, ни в чем не сознаваться, не допустить ни одного промаха — таково должно быть его поведение.
А жандармский полковник тем временем уговаривал его взглянуть на положение вещей трезво, подумать о собственном будущем и благоденствии семьи. У него ведь жена и малютка-сын, а пока нет ни состояния, ни образования. Петр молчал. И полковник Шмаков пустил в ход главный, по его мнению, козырь:
— Не соизволите ли в таком случае, господин Красиков, объяснить, от кого было получено сие письмо, обнаруженное в ваших вещах? — Он положил на стол два исписанных листа. — Вот письмо на французском, а это — дословный перевод. Припоминаете? Нет? Ну что ж, напомню: «При настоящих обстоятельствах для русского интеллигента есть только два пути: или навсегда покинуть родину и искать убежища на другом берегу, или заняться пропагандою всеми возможными способами в рабочей среде, как наиболее благоприятной». Так от кого это получено?
— Покажите конверт, — попросил Петр. Он понимал, что это провокация. Письмо, разумеется, подложено, ведь сундучок его долго стоял без хозяина. — Пока не увижу конверт, не смогу ответить.
— Ваше право не отвечать, — промолвил полковник.
— И я не премину воспользоваться этим своим правом во всех случаях, когда вы будете прибегать к провокации.
— Провокации?! Превосходно! Ротмистр Невистов! — Полковник побагровел. В кабинет вбежал молоденький офицер. Вытянулся перед полковником. Тот, не отводя глаз от Красикова, распорядился: — Отправьте этого господина в крепость! Пусть поразмыслит в одиночестве. Быть может, уразумеет, что запирательство бессмысленно.
Отъехав немного от Гороховой, карета внезапно остановилась. В низенькую дверцу пробрался ротмистр Невистов, присел около Красикова, закурил сигару, протянул коробку арестованному. Петр отрицательно повел головой.
— Позвольте поговорить с вами, так сказать, неофициально. — Голос у ротмистра был мягкий, располагающий. — Вы, я понимаю, удивлены. Но поверьте, мне очень любопытны люди, подобные вам. Не могу понять, как человек из более или менее состоятельной семьи, с образованием и обнадеживающими видами на будущее входит в преступные сообщества. Вам ли не быть довольным судьбой? Студент лучшего императорского заведения, владеете языками, бываете в Европе. — Его изумление казалось непритворным. Неужели жандармик ищет ответов на вопросы о смысле жизни? Петр молчал, ожидая, чем закончатся излияния души. — Я понимаю, вы мне не верите, — продолжал ротмистр с некоторым даже огорчением. — Кто я для вас? Жандарм — и только. Но уверяю вас, здесь нет ничего, кроме любопытства перед психологической загадкой. Психология души — моя страсть.
