Месяц спустя Петр Ананьевич и Наташа провожали Петра-младшего на Варшавском вокзале. Залы ожидания, кассовые помещения, проходы, лестницы, перроны — все было запружено солдатами и офицерами. Вокзал походил на военный лагерь.

Красиковы уединились в укромном уголке между закрытым на замок деревянным рундуком — с него, должно быть, когда-то торговали мороженым — и дверью с табличкой «Дежурный по станции». Мужчины курили. Наташа заговаривала то с одним, то с другим, словно бы опасалась, что они, опечаленные предстоящей разлукой, позабудут сказать друг другу самое необходимое.

Петр Ананьевич достал карманные часы на цепочке, приподнял крышку, посмотрел и сказал:

— Пора тебе, сын, — вздохнул: — Недолго гостил.

— Ничего, война кончится, — невесело улыбнулся Петр-младший, — приеду погостить подольше.

— Пойдем, сейчас подадут состав, — сказал отец.

— Давайте здесь попрощаемся, — предложил Петр. — Там толчея, шум, выражения… не для ушей Натальи Федоровны…

Расцеловались. Петр раскурил трубку, отцовский подарок, посмотрел, прищурившись, как подползает к перрону состав из коротких зеленых вагонов. К ним с криками и руганью рванулись люди в шинелях, с заплечными мешками, винтовками. У вагонов забились, завертелись серые людские водовороты.

— Все, побегу, — сказал Петр. — Приеду — тотчас напишу. Спасибо вам за приют и ласку. Не зря, совсем не зря приезжал к вам. Поумнел. Будет что товарищам рассказать о Петрограде. О Ленине расскажу, о тебе, отец, о солдатском депутате Федулове. Понравился мне Костя. Увидите — привет передавайте. Ну все, пора.

Петр Ананьевич и Наташа остались на том же месте, смотрели, как поручик Красиков подбежал к серой беспокойной толпе у вагонов, как растворился в ней. Прошло еще несколько минут, и поезд медленно пополз прочь от вокзала. На перроне осталось не более десятка одиноких солдатских фигур, словно бы потерянных поездом.

— Вот и уехал. Незаметно дни промелькнули. — Петр Ананьевич печально смотрел в ту сторону, где скрылись вагоны. Затем усмехнулся: — А ведь он верно сказал: не зря побывал в Петрограде. Во всяком случае, наша правда еще одним путем дойдет до фронта.

Около полудня ему в Совет позвонила Наташа и сказала, что ее просят прийти на Мойку, поработать в редакции «Правды». Там сейчас много дела, а переписывать материалы на машинке почти некому. По голосу жены Петр Ананьевич понял, что она горда и довольна, и спросил:

— А мне зачем звонишь? Посоветоваться хочешь?

— О чем советоваться? Я уже одета, убегаю. Ты, если не слишком поздно освободишься, приходи в «Правду». Вместе домой пойдем.

Заседать они закончили сравнительно рано. Было еще далеко до поздних июньских сумерек, и Петр Ананьевич отправился из Таврического в редакцию «Правды» на Мойку.

В последние месяцы там случалось бывать часто. Ему нравилась редакционная суматоха, забивающие друг друга телефонные звонки, пулеметный треск пишущих машинок, громкие голоса в коридоре и комнатах, мелькание репортеров, редакторов, типографских рабочих, стойкий запах табачного дыма. Но самое главное, здесь, как и во дворце Кшесинской, можно было встретиться с товарищами, узнать последние новости партийной жизни, рассказать о делах в Совете. Здесь едва ли не постоянно находился Владимир Ильич, и, сталкиваясь с ним в коридоре, можно было не сомневаться, он тебя остановит и непременно спросит о том, что действительно необходимо обсудить и ради чего ты, быть может, и явился в редакцию «Правды».

Задумавшись, он шел мимо здания Певческой капеллы. Там, в этом изысканном сооружении, по их сведениям, засели офицеры-монархисты и прочий контрреволюционный сброд, группирующийся вокруг Комитета увечных воинов. У парадного входа Капеллы постоянно дежурил солдат с карабином. О разорении этого осиного гнезда большевики не раз говорили в Совете, но это пока ни к чему не привело. С крыльца Певческой капеллы сбежал рослый офицер и, едва не натолкнувшись на Красикова, остановился. Петр Ананьевич поднял голову и застыл от изумления. Перед ним в гимнастерке с Георгием на груди стоял заметно постаревший Михаил Гордеевич Трегубов. Густая черная борода его была разукрашена нитями седины. Отливали позолотой погоны капитана. Он, в свою очередь, удивленно уставился на Красикова:

— Здравствуй. Не ожидал встречи в этих краях, да еще в столь поздний час. Газеты пишут, что вы ночи напролет заседаете в своем Совете. А оказывается…

— Что же оказывается?

— Не пойму я, Петр, как это русский — ты-то ведь русский! — может быть заодно с теми, кто бесстыдно предал отечество. Не пойму…

— Ты всегда многого не понимал. А теперь уж возраст твой не позволяет надеяться, что когда-нибудь что-нибудь поймешь. Особенно если принять в расчет здание, из которого ты только что вышел.

На этом, собственно, разговор и закончился. Но с того дня всякий раз, когда он попадал на Мойку, у него появлялось ощущение, словно из окон Певческой капеллы за ним неотступно следят исполненные ненависти глаза Михаила Трегубова.

Наташа ушла за провизией, а он засел за работу. Ему поручили подготовить проект резолюции для Совета — с тем расчетом, чтобы она попала в официальную печать, — по поводу июньского наступления на фронте, предпринятого по воле военного министра Керенского и не принесшего народу ничего, кроме новых жертв и нового позора.

По тому, как быстро открылась и захлопнулась дверь, как часто застучали в коридоре каблуки Наташиных туфель, Красиков догадался: случилось нечто из ряда вон выходящее. Он оставил перо в чернильнице и вышел навстречу жене. Наташа определенно была не в себе — глаза смотрели испуганно, из-под косынки выбились темные пряди волос.

— Что делается! — воскликнула она. — Черная сотня хозяйничает на улицах, словно и революции не было. Корней объявил, что теперь к нам никого не станет пускать.

— То есть как?

— А вот так. «Побаловались, — говорит, — и довольно!» Большевиков немецкими шпионами называет и Ленина — тоже. «Ваш Ленин, — кричит, — кайзеру Россию за двадцать миллионов продал. Теперь до вас, иуды, доберемся!» Возле него какие-то подвыпившие типы стоят, посмеиваются. По улицам автомобили с пьяными солдатами ездят. В руках у всех винтовки, в народ целятся, ругаются скверно. «Бей жидов и большевиков!» — орут. Я и в лавку не пошла. Прибежала рассказать.

— Да-а, — протянул Петр Ананьевич. Закурил и, возвратившись в кабинет, стал шагать из угла в угол. Наташа следила за ним от двери. Он остановился перед ней, заговорил, сохраняя внешнее спокойствие: — Они погрязли в войне и во лжи и ищут выхода. Им никак не выйти из тупика. Но они цепляются за власть, надеются остановить массы, поссорить их с нами…

Чего он, собственно, всполошился? Это должно было случиться. Многие из них, участников совещания во дворце Кшесинской, вчера еще, когда начались волнения, предсказывали, что, если не удастся остановить стихийное выступление масс, власти обрушатся на революционный пролетариат и будут поощрять самые темные черносотенные силы. Потому-то большинство совещания высказалось против преждевременного выступления или, по крайней мере, за то, чтобы свести его к мирной демонстрации. И все-таки, должно быть, момент был упущен. Вчера Петроград выглядел полем битвы. То и дело вспыхивали перестрелки, по улицам скакали казачьи разъезды, текли многолюдные демонстрации, сооружались баррикады, народ митинговал.

Петр Ананьевич звонил во дворец Кшесинской, разговаривал с Михайловым-Политикусом. Тот сказал, что принимаются все меры, чтобы приглушить волнения масс. Но если, что вероятнее всего, с этим справиться не удастся, большевикам надо будет возглавить демонстрации, чтобы придать им организованный и мирный характер. Петру Ананьевичу он посоветовал отправиться в Совет и попытаться использовать все свое влияние, чтобы Исполком удержал правительство от крайних мер.

Едва Красиков положил трубку, как телефон вновь зазвонил. Он сразу узнал голос Федулова: