— Я бы не сказал…
— Вот и я думаю, надо все до конца понять и только тогда выбирать, с кем тебе по пути. Этим шутить нельзя.
— Странно, что ты, фронтовик, до сих пор не постиг разницы между большевиками и прочими партиями. Фронтовикам, я полагал, понятно, что если бы Временное правительство и заправилы Совета на деле хотели мира, большевики не стали бы помехой.
— Спорите? — В двери стояла Наташа. — Что вы за люди, мужчины! В кои веки отец и сын встретились и не находят ничего умнее, как спорить. Нельзя ли хотя бы на завтра отложить?
— Завтра нам навряд ли придется поспорить, — сказал Петр Ананьевич и улыбнулся сыну. — Утром уйду в Совет, и как знать, когда возвращусь. А не спорить сейчас нельзя. Верно, Петя?
— Получается, — согласился сын без энтузиазма. Его покоробила перемена в настроении отца, мгновенно повеселевшего при виде жены. — Время такое….
Ужинали рано. Наташа расстаралась — стол по: трудным временам был весьма обильным. В отличие от обеда, за ужином почти не разговаривали. «Кто я для него? — уязвленно размышлял Петр-младший. — Чужой, один из тысяч. А если я еще не большевик, то меня и сыном незачем признавать. Как хочешь, а стань таким, как он желает». А отец припоминал давнее, когда он любил сажать первенца на колени и, наслаждаясь его захлебывающимся хохотом, подбрасывать «удалого ямщика». Вырос Петька, с ним уже не потешишься детскими играми.
Обстановку за столом пыталась оживить одна Наташа. Но ее усилия оставались тщетными. Мужчины отвечали неохотно, а то и отмалчивались, оставаясь хмурыми и отчужденными. К концу ужина за столом воцарилось полное молчание. И когда у входа позвонили, все обрадованно встрепенулись.
Открывать пошла Наташа. Возвратилась она с Федуловым. Гость, в новенькой гимнастерке, с Георгием на груди, картинно поклонился:
— Наше нижайшее честной компании, — и спросил: — А это сын Петра Ананьевича? Угадал?
— Еще бы! — засмеялась Наташа. — Садись есть, пока не остыло.
— Благодарствую, некогда. Я на минутку.
— Садись к столу, — указал на стул Петр Ананьевич. — Надеюсь, у тебя разговор не секретный?
— От кого таиться? Все свои, как я понимаю. — Федулов поглядел на Петра-младшего и подвинул к себе тарелку. — Ну и пахучие щи у тебя, Наташа! Лучше нигде не ел.
— Ешь, ешь, герой!
— А я, товарищи, только что Ленина слушал, — сообщил Федулов. — На митинге в Измайловском полку был. Сказать невозможно, что там творилось! Эсеры пришли со своим Онипкой, бой дать хотели. Так их и слушать никто не стал. Слыхали бы вы, как Ленин говорил! Можно сказать, всему Измайловскому полку мозги перевернул.
— Что же он такого сказал? — спросил Красиков-младший.
— Что сказал? — Федулов поглядел на него с любопытством. — Сами понимаете, всего я не упомнил. А если вообще сказать, то по-нашему говорил, по-пролетарски. Кто, спрашивает, власть в России после революции к рукам прибрал? Буржуи. А чего они хотят? Хотят они, говорит, чтоб своему брату капиталисту жилось не хуже, чем при царе. Правильно? Такое, выходит, на сегодняшний день положение. Должны, спрашивает, солдаты, рабочие и крестьяне-бедняки это терпеть? Не должны! Так что делать? Надо, чтоб вся власть к Советам перешла, чтоб не было полиции, а за порядком и законами следил сам народ, чтоб чиновников царских в шею гнать, чтоб землю помещичью крестьянам отдать. Кто на земле работает, тому и хозяином быть. Верно?
— Это-то верно, — вяло согласился поручик Красиков. — А вот о мире что говорит Ленин?
— О мире? Это я запомнил. Правительство у нас, говорит товарищ Ленин, на сегодняшний день капиталистическое. И у немцев — тоже. И тем и этим война на пользу. Народу от войны достанется голод, смерть, сироты, калеки, а в карманы буржуев набивается золото. Рабочему классу, солдатам, мужикам нужен мир. Потому войну может кончить только то правительство, что рабоче-крестьянский интерес будет помнить. Солдаты-измайловцы и весь прочий народ на митинге товарища Ленина поняли очень хорошо…
Приход Федулова расшевелил Петра-младшего. Петр Ананьевич видел: слова солдата произвели на сына куда более сильное впечатление, чем его отцовские рассуждения. Во всяком случае, пока гость не заторопился в часть, Петр с интересом расспрашивал его о солдатской секции Совета, о настроениях в столичном гарнизоне, о видах на заключение мира. Федулов отвечал, несколько важничая, но все же обстоятельно и в общем толково.
Когда он ушел, отец и сын вновь уединились в кабинете. И на сей раз почувствовали, что отчужденность между ними тает. Сын сознался, что до прихода Кости полагал, что отец на простого человека смотрит свысока. Теперь же видит, что ошибался, и это для него много значит. Отец робко коснулся рукой плеча сына и растроганно произнес:
— Петька, Петька! Обидела нас с тобой судьба…
— Ты и вообразить не можешь, отец, что значит для меня эта наша встреча. Я ведь пока только знал, что где-то на свете есть мой родной отец, как человек знает, что на небе есть бог. А каков он, этого никто и вообразить не может. Всю жизнь человек живет, верит в бога, но не представляет, как он выглядит. Вот и я, если бы не случай, может, никогда и не встретился бы с родным отцом…
— Оставим. Теперь мы встретились и постараемся друг друга никогда не терять, так ведь?
— Постараемся, отец.
После заседаний Совета Петр Ананьевич теперь торопился домой. Там был дорогой гость. Они обыкновенно засиживались в кабинете до глубокой ночи, и понимать друг друга им становилось все легче. Солдатский депутат Федулов чаще прежнего появлялся на Шпалерной. С Наташей пасынок стал держаться без той с трудом скрываемой враждебности, какую обнаруживал в первые дни. Да и ей не приходилось играть роль равно приветливой со всеми хозяйки дома, совершенно безразличной к тому, как относится к ней взрослый сын мужа.
Все было хорошо, покойно, дружно. Атмосферу эту в семье отравляла, однако, постоянно присутствующая во всем — в разговорах, воспоминаниях, планах на будущее — мысль о скорой разлуке. Петру Красикову предстояло ехать на войну. Они все, однако, старались гнать прочь эту ядовитую мысль.
Первого мая день выдался великолепный — солнечный, безоблачный. Легкий ветерок развевал полотнища бесчисленных флагов на зданиях, столбах, памятниках, над морем демонстрантов. Народ стекался к центру — к Дворцовой, Исаакиевской и Сенатской площадям. Но многолюднее всего было на Марсовом поле. Неподалеку от могил жертв революции, похороненных здесь при таком же стечении народа, были установлены трибуны от различных партий. На каждой из трибун стояли руководители партий. Повсюду были портреты Маркса, Энгельса, декабристов, казненных народовольцев.
Петр Ананьевич с женой и сыном стояли неподалеку от большевистской трибуны и, возбужденно переговариваясь, наблюдали, как Марсово поле заполняется все новыми и новыми колоннами демонстрантов. Лозунги над этими колоннами были самого разного свойства: «Вся власть Советам!», «Да здравствует анархия — мать порядка!», «Да здравствует мир без аннексий и контрибуций!», «Разгромим империалистическую кайзеровскую Германию!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует Бунд — единственный революционный представитель еврейского пролетариата!»
В два часа дня на большевистской трибуне появился Ленин. Весь народ с Марсова поля стал сдвигаться к тому месту, где стояли Красиковы. Вскоре они оказались прижатыми друг к другу, придавленными к шершавым доскам трибуны. Ценой нечеловеческих усилий им удалось протиснуться в монолитную толпу, откуда можно было видеть стоящих: на трибуне товарищей. Петр Ананьевич отвечал на множество вопросов сына и жены, назвал всех, кто был на трибуне. Но вот к деревянному бортику подошел Владимир Ильич, и площадь затихла.
В речи Ленина для него не было, казалось бы, никаких новых открытий, и в манере произносить речь перед огромной массой народа не обнаружил Петр Ананьевич ничего неожиданного. А слушал так, что позабыл о самом себе и о тех, кто стоял рядом. Лишь в то мгновенье, когда Владимир Ильич произнес последнюю фразу, Красиков оглянулся на сына. Тот не сводил с Ленина глаз и тянул нескончаемое «ура»…
