Густав не был юношеским прошлым Ларса и не тащил за собой грехи его молодости, но он словно олицетворял это прошлое.
Они вместе посещали закрытый клуб, в который Ларс свою дочь не пустил бы никогда. Но Ларс из праздного любопытства и отработки некоторых техник БДСМ, а Густав ради удовольствия, получаемого в роли Топа.
Опасное удовольствие, оно не для каждого, легко можно заиграться.
Ларс очень бережно приучал к БДСМ Линн, когда-то он обещал будущей жене (тогда никто не мог и помыслить о том, что они будут женаты), что превратит ее в ненасытную развратницу за закрытыми дверями. Он никогда не унижал Линн, никогда не переступал тонкую грань между удовольствием и болью, которая удовольствия уже не приносит. Предпочитал, чтобы и секс доставлял только радость, не был ни высокомерен, ни жесток, ни просто груб. В этом залог их с Линн совместной жизни, залог ее доверия, очень хрупкого из-за ее ревности.
Густав иной, он не считался с партнершами, используя женщин, как манекены, он способен не просто оскорбить, но и обращаться с подругой, как с рабыней (из-за этого ушла Фрида). Сьеберг словно олицетворял собой все, что было неприемлемо между Линн и Ларсом, и уже этим был для Ларса опасен.
Ларс не только не знал семью Густава, но и не имел понятия, существует ли таковая вообще. Густав темная лошадка, неизвестно чем спекулирующая, неизвестно на что живущая, неизвестно откуда взявшаяся. Зато теперь известно, чем кончившая.
Это Ларс настоял на брачном контракте Бритт и Густава, чтобы сберечь деньги Бритт, если вдруг окажется, что из своих у Густава одни долги. Казалось, Ларс прекрасно знает Густава, даже ничего не ведая о его прошлом. Просто люди такого сорта очень ярки, их нельзя не заметить и ни с кем не спутаешь.
Но первая же страница записей Густава показала, что Ларс не только ничего не знал о прошлом Густава, но и не подозревал, что за человек перед ним. Если верно, что характер человека формируется в его детстве, то каким же должен быть характер Сьеберга?
Чтобы прочитать остальное, Ларс поехал не домой, а в офис своей благотворительной организации, попросил секретаря никому не сообщать, что он здесь, и не беспокоить, пока сам не выйдет. А еще принести кофе, побольше и самого крепкого.
Перед Ларсом была почти готовая к публикации (если автор рассчитывал на это) автобиография. Может, это не Густава? Он писал о ком-то другом или это вообще не его рука? Тетрадь, похожая на блокнот, найдена в доме Густава, но это говорит только о том, что Густав, возможно, держал ее в руках. Возможно, принес в дом.
Возможно, читал, но что Сьеберг это написал, утверждать нельзя.
Значит, первый вывод: эта тетрадь может иметь какое-то отношение к дому Густава, но вовсе не обязательно к самому Густаву. Это литературно обработанные автобиографичные или выполненные в стиле автобиографии записи, повествующие о некоем мальчике, а потом юноше. Даже имени нет, везде только «я».
Ларс вспомнил, что у него есть текст, написанный рукой Густава, это какая-то анкета, где буквы печатные, а заявление от руки…
Секретарь нашла нужную бумагу быстро и принесла вместе с большой чашкой кофе и полным кофейником.
Поблагодарив, Ларс с трудом дождался, когда она выйдет, чтобы открыть папку и сравнить почерк с почерком из тетради.
Сомнений не было – одна и та же рука.
Но это все равно ничего не значило, возможно, Густав просто переписывал чей-то текст или все же пытался сочинять. А придумано хорошо…
В детстве я мечтал о мире, где людям разрешено улыбаться. Я знал, что такой мир существует, в нем жили некоторые мои товарищи по школе, в таком мире жили те, кто приезжал в Дундрет кататься на лыжах по склонам. Я лгу, никаких товарищей у меня в школе не было, просто не могло быть. С тех пор как мама снова вышла замуж и мы переехали в Галливаре, ни у кого из нас больше не было друзей – ни у меня, ни у Йена, ни у Сары… Потому что друзья это те, с кем ты общаешься не только на уроках, но и после них, с кем ходишь в кино или на лыжах, смотришь телевизор или играешь в компьютерные игры.
У нас с братом и сестрой таких возможностей не было. В доме не только компьютера, но и телевизора не имелось! Стиг Ольстен считал телевидение порождением Дьявола, журналов или газет отчим не выписывал, по радио слушал только религиозные программы.
Мы и до второго маминого замужества жили странно, отца я помню плохо, он умер, когда мне едва исполнилось пять, к тому же вечно отсутствовал дома – занимался охотой далеко на севере. Когда после особо долгой отлучки отец вернулся домой едва живым, мама ругалась, что он вовсе не на охоте пострадал, а из-за своего неуемного волокитства. Думаю, так и было, его просто избили до полусмерти из-за очередной совращенной девчонки, люди на севере суровы и меньше полагаются на правосудие, чем на собственные кулаки.
Отец несколько месяцев кашлял кровью, а однажды не проснулся.
Маму поддержала коммуна, а еще больше церковная община. Вот тогда и началась наша новая жизнь, которая с каждым днем становилась все более мрачной.
Следующие пару лет мы без конца молились о прощении, в том числе нашего беспутного, как говорила мама, отца. Я не понимал, почему нужно молиться о нем, если отец виноват, то пусть сам и расплачивается. Но мама твердила, что без наших молитв душа отца непременно попадет в ад.
– А если мы будем молиться, то в рай?
– Нет, конечно, нет! Никакими мольбами его душа в раю не окажется.
– Тогда зачем молиться?
– Пусть хотя бы в огне чистилища очистится.
К тому времени, когда я отправился в школу (пришлось подождать год, чтобы пойти вместе с Иеном, мама твердила, что младшему брату нужна защита), ежедневные молитвы, воскресные службы, посты и страх перед происками нечистой силы уже въелись в детское сознание.
Мне было семь, Саре десять, а Йену шесть, когда в нашей жизни появился Стиг Ольстен, вернее, он появился в маминой жизни, а для нас стал отчимом. Все вокруг мамы были убеждены, что ей одной с тремя детьми не справиться, хотя с нами и справляться нечего, тогда мы еще не бунтовали, даже я. Йен не бунтовал никогда.
Крепкий, уверенный в себе Ольстен казался маме каменной стеной, за которой она сможет спрятаться от жизни и тех самых козней Дьявола.
Спряталась, во всяком случае, от жизни. И окончательно спрятала нас. Если до тех пор у нас были бесконечные молебны, то теперь появилась такая вещь, как еженедельная порка. Отчим абсолютно уверен, что без порки раз в неделю мальчиков не воспитать. В школе быстро заметили, что в определенные дни мы не можем сидеть нормально и заинтересовались причиной. Не знаю, как отчиму удалось отвертеться, но с тех пор он порол нас по субботам и пообещал, что если мы пророним кому-то хоть слово, последует уже не просто порка, а настоящее снятие шкуры.
Я пытался протестовать, выясняя, за что получаю удары розгами, отчим находил причины – то недостаточно быстро встал утром, то плохо заправил постель, то невнятно прочитал молитву, то получил не ту отметку в школе… Йен вопросов не задавал, он просто терпел и все.
Перелистывая страницу за страницей, Ларс не мог поверить собственным глазам – Густав оказался вполне приличным писателем! Но с первых строчек у Ларса появилось подозрение, которое крепло с каждой фразой и каждым именем или названием, приводимым в тексте. Чтобы так описывать окрестности Галливаре, там нужно жить, чтобы столь прочувствованно рассказывать о страданиях во время порки и, главное, о психологических переживаниях из-за унижений, их нужно перенести. Неужели?..
Ларс гнал эту мысль от себя, но она возвращалась снова и снова.
Густав писал о себе, своем детстве и своих переживаниях!
Но это означало, что Ларс ничего не знал о приятеле, и не только Ларс – никто другой. Поверить, что это детство Густава Сьеберга, которого приятели знали как неисправимого бабника и любителя красивых женских тел, причем, тел обнаженных, завзятого БДСМ-щика, предпочитающего эстетские штучки, но при этом вполне способного не оставить на теле нижней ни сантиметра без синяка или кровоподтека, да мало ли чем известного в своем кругу, невозможно.
