Мальчик же спрятался с ружьем в густом кустарнике, боясь, что человек его догонит. Он видел, как мимо прошли узкие ботинки и свинцово-серые панталоны, качнулись фалды сюртука - точно такого же сюртука, как вчера. Да, все ясно - тем более что ноги вошли в хижину и человек крикнул: «Лунеро!» В его нетерпеливом голосе мальчик услышал гнев и угрозу, которую уловил вчера в жестах человека в сюртуке, пришедшего к мулату. А зачем мог понадобиться Лунеро, если не затем, чтоб увести его силой? Тяжелое ружье давило на грудь, словно хотело дать выход тихой ярости мальчика, ярости, потому что теперь он знал, что существуют враги, что жизнь - это не только тихое кружение воды в реке и колеса со свечками; ярости, потому что теперь им грозила разлука. Вышли из хижины ноги в узких панталонах, колыхнулись фалды свинцово-серого сюртука - он поднял двустволку и дернул спусковой крючок…
- Крус! Малыш!…- закричал Лунеро, увидев искаженное лицо сеньора Педрито, кривую улыбку внезапной смерти, красное пятно на манишке.- Крус!
И мальчик, выбравшись, дрожа, из листвы, тоже едва смог узнать это лицо, залитое кровью и обожженное порохом, лицо человека, которого видел лишь издали, почти голого, в одной дырявой рубахе, распахнутой на безволосой бледной груди, с бутылкой в руках. Не был убитый этим пьяницей и не был тем кабальеро, элегантным и стройным, которого помнил Лунеро; не был и тем ребенком, которого шестьдесят лет назад ласкали руки Людивинии Менчака. Было лишь неподвижное лицо, идиотская гримаса, окровавленная манишка. И стрекотание цикад. Лунеро и мальчик стояли не шевелясь, но мулат понимал. Хозяин умер из-за него. А Людивиния открыла глаза, смочила языком указательный палец и погасила свечу у изголовья; почти ползком добралась до окна. Что-то случилось. Зазвенел подсвечник. Случилось непоправимое. Зазвенел от громкого выстрела. Она услышала голоса, которые вскоре стихли. И снова лишь стрекотание цикад. Баракоя притаилась в кухне - загасила огонь и дрожала, думая, что вернулось время пороха. Людивиния тоже замерла, пока ее не одолела злоба, которой стало тесно в тихой запертой спальне. Старуха выползла, спотыкаясь, наружу - песчинка под бездонным ночным небом, темневшим сквозь бреши сожженного дома; маленький бескровный червяк. Она простирала вперед руки, желая дотронуться до мальчика, который тринадцать лет - она это знала - был тут, рядом, но которого только сейчас захотелось коснуться, назвать по имени, не в мечтах, а наяву. Крус - ни имени, ни фамилии настоящей,- Крус, так нареченный мулатами по матери, Исабель Крус или Крус Исабель. Ее палкой выгнал отсюда Атанасио, прогнал женщину, которая первой в округе родила ему сына. Старуха забыла, как выглядит ночь на воле; ноги ее дрожали, но она упрямо тащилась вперед, вздымая руки, желая в последний раз обнять жизнь. Но навстречу ей несся только цокот копыт, летела туча пыли. Взмыленная лошадь, заржав, остановилась перед согбенной фигурой Людивинии, и вербовщик крикнул с седла:
- Куда удрал мулат с мальчишкой, старая бестия? Говори куда, не то натравлю на них солдат и собак!
Людивиния только яростно потрясла кулачком во мгле, ответила руганью:
- Проклятый мерзавец!- сказала она прямо в лицо, которого не видела, в лицо тому, кто был где-то наверху, в седле. - Мерзавец,- повторила она, поднеся кулачок к самой морде фыркавшей лошади.
Хлыст со свистом опустился ей на спину, и Людивиния рухнула наземь, а лошадь круто повернулась, обдав ее пылью, и унеслась прочь от асьенды.
Я знаю, что мою руку колют иглой, и кричу, еще не успев ощутить боли; мой мозг раньше воспринимает боль, чем кожа чувствует ее… Ох… чтобы предупредить меня о боли, которую я должен почувствовать… чтобы я был настороже и мог осознать… с большей остротой ощутить боль… потому что когда осознаешь… ослабеваешь… я превращаюсь в жертву… когда осознаю… что есть силы, которые мне не подчиняются… не считаются со мной…уже не знаю, откуда боль… когда до меня… доходит боль… не от укола… а сама по себе… Я… вижу… трогают мой живот… осторожно… вздутый… рыхлый… синий… трогают живот… едва сдерживаюсь… намыливают живот… бреют машинкой живот… ниже… Я не выдерживаю… кричу… должен кричать… Меня хватают за руки… за плечи… Кричу, чтобы меня оставили… дали умереть спокойно… Чтобы не трогали… Невыносимо, когда трогают… воспаленный желудок… чувствительный, как открытая язва… невыносимо… не знаю… Меня не пускают… меня поддерживают… Мои внутренности неподвижны… неподвижны, теперь я это чувствую… знаю… газы меня распирают, не выходят… Во мне все парализовано… меня распирает… я знаю… температура падает… я знаю… Куда же броситься, у кого просить помощи, как встать, куда идти?… Напрягаюсь… тужусь… кровь не идет… знаю, что не идет туда, куда должна… должна идти изо рта… из прямой кишки… нет… не выходит… Они ничего не знают… гадают… щупают меня… слушают мое учащенное сердце… берут запястье… пульса нет… Я сгибаюсь… сгибаюсь вдвое… меня берут под мышки… я засыпаю… меня укладывают… я сгибаюсь… я засыпаю… Говорю им… должен сказать до того, как засну… говорю им… сам не зная кому… «Переедем реку… верхом на лошадях»… Вдыхаю собственное дыхание… зловонное… Меня укладывают… Открывается дверь… открываются окна… я бегу… меня подталкивают… я вижу небо… вижу тусклый свет, мелькнувший надо мной… я трогаю… нюхаю… вижу… пробую на вкус… меня несут… иду мимо… по коридору… с обоями… меня несут… я иду мимо… трогая, вдыхая их запах… мимо великолепных скульптур, роскошных инкрустаций, золотых и гипсовых статуэток, костяных и черепаховых шкатулок, узорных задвижек и ручек, сундуков с филенками и железными кольцами, скамей из душистой древесины аякауите, старинных стульев, барочных лепных украшений, изогнутых кресельных спинок, многоцветных ростров, медных гвоздиков, выделанных шкур, мебели на гнутых ножках, тканных серебром гобеленов, обитых шелком кресел, обтянутых бархатом оттоманок, массивных столов, кубков и амфор, ломберных столиков, кроватей с балдахинами и льняным бельем, каннелюрных столбиков, гербов и виньеток, пушистых ковров, железных замков, потрескавшихся картин, шелков и кашемира, тафты и шерсти, зеркал и люстр, вручную расписанной посуды… под резными балками и перекрытиями красного дерева… Этого они не тронут… этого им не взять… Веки… надо поднять веки… пусть откроют окна… кружусь… большие руки… огромные ноги… засыпаю… огни, мелькающие над моими открытыми глазами… огни неба… откройте звезды… не знаю…
Ты будешь стоять там, на первых отрогах горы, которая за твоей спиной поднимается выше, набирает силы… У ног твоих - откос, укрытый густыми ветвями, полный ночных голосов, а внизу - тропическая гладь, синий ковер тьмы, округлый, все покрывающий… Ты задержишься на первом уступе скалы, растерянный и взволнованный необъяснимостью случившегося, окончанием той жизни, которую в глубине души считал вечной… Жизни в хижине, увитой вьюнками, с купаньем и рыбной ловлей, с восковыми свечами и мулатом Лунеро… Но перед тобой, потрясенным - невозвратимостью прошлого и предчувствием грядущего,- откроется этот новый мир ночи и гор. Его темный свет войдет в твои глаза, глядящие тоже по-новому, но еще затуманенные тем, что перестало быть реальностью и превратилось в воспоминание; глаза ребенка, который будет отныне отдан во власть чего-то еще непокоренного и чуждого, необъятной земли и собственных сил… Будет освобожден от роковых уз места рождения и обстоятельств рождения… Порабощен другой судьбой, новой, неизвестной, надвигающейся из-за этой горы под яркими звездами. Ты сядешь, едва переводя дух от волнения, тебе откроется широкая даль, ровный и вечный свет неба, плотно усеянного звездами… Будет кружиться Земля в своем непрестанном движении вокруг дирижера Солнца… Будут кружиться Земля и Луна вокруг самих себя и вокруг другого небесного тела, обе увлекаемые собственной тяжестью… Будет плыть вся свита Солнца, опоясанная его белым шлейфом, а потоки небесной пыли будут нестись рядом с созвездиями по этому светлому небосводу тропической ночи в вечном хороводе, в бесконечном диалоге, в необъятном космосе… Мерцающий свет будет струиться на тебя, на равнину, на гору так ровно и непрерывно, будто нет ни вращения Земли и Луны, ни движения звезд, галактик и туманностей, словно они не знают в своем беге сил притяжения, сцепления и трения, которые сковывают и сдерживают силы окружающего тебя мира, гор, твоих собственных рук, когда ты ими всплеснул в эту ночь, впервые вскрикнув от восхищения… Тебе захочется устремить взгляд на одну-единственную звезду и вобрать в себя весь ее свет, этот холодный свет, невидимый, как дневной свет солнца… но не греющий… Ты сощуришь глаза, но и ночью, как и днем, все равно не увидишь настоящего цвета земли, которого не дано увидеть глазам человека… Ты забудешься, поглощенный созерцанием белого света, который будет струиться в твои зрачки мерцающим прерывистым потоком… Весь свет вселенной будет изливаться из всех своих источников, преломляясь при встрече со спящими странниками космоса… Проникая сквозь движущиеся массы частиц, струи света будут стремительно рассеиваться, разбрасываться и создавать все, что видно вокруг, земной рельеф… Ты ощутишь этот свет и в то же время… уловишь близкие и робкие запахи горы и равнины: мирт и папайя, ночная красавица и табачин, сосна и лавр, гелиотроп и текотеуэ, фиалка, мимоза, тигровый цветок… Ты ясно увидишь, как они отступают куда-то вдаль- словно морской отлив от ледяных берегов…- все дальше оттесняемые новооткрытием, первым взглядом в неведомое… Свет будет литься в глаза, одновременно заливая далекий горизонт… Ты уцепишься обеими руками за край скалы и закроешь глаза… Снова услышишь близкий стрекот цикад, мычанье заблудившегося стада… В этот миг - с закрытыми глазами - тебе вдруг покажется, что все движется вверх… или вниз, к земле, на которой все зиждется… даже этот ястреб, парящий над самой глубокой тесниной веракрусской реки: отдохнув на недвижной скале, он взмывает вверх, чтобы оттуда броситься вниз и утопить в темных волнах упрямые звезды… Но ты ничего не почувствуешь… Будто ничто и не движется в ночи, даже ястреб не нарушит покоя… Нескончаемый бег, полет, кружение тел во Вселенной не отразится в твоих глазах, не ощутится тобой… Ты будешь спокойно созерцать сияющую землю… Всю землю: скалы и рудники, горные цепи, жмущиеся друг к другу вспаханные поля, текущие реки, людей и дома, животных и птиц, неведомые слои пылающего нутра земли - все, что противится необратимому, неуклонному движению, но не может ему помешать… Ты будешь подкидывать вверх камень, ожидая прибытия Лунеро с мулом, и бросишь его потом вниз, под откос, чтобы хоть одну минуту камень жил своей жизнью, быстрой и динамичной: маленькое катящееся солнце, недолговечный калейдоскоп мелькающих бликов… Почти такой же быстрый, как озаряющий его свет,- и вот уже это зернышко затерялось у подножия горы, а сияние звезд продолжает струиться сверху с непостижимой скоростью… Твой взгляд скользнет по обрыву, куда скатился камень… Ты подопрешь кулаком подбородок, и твой профиль обрисуется на фоне ночного неба… Ты станешь новой частью пейзажа, но скоро уйдешь отсюда, чтобы искать по ту сторону горы свое неведомое будущее. Однако уже здесь, сейчас жизнь сделается твоим будущим и перестанет быть прошлым… Неведение будет умирать - и не по чьей-то вине, а от захватывающего дух восхищения… Так высоко, так высоко ты еще никогда не был… Таких необъятных далей ты еще не видел… Привычный кусочек у реки был только крохотной частью этой шири, о которой ты не подозревал… Но ты не почувствуешь себя маленьким, созерцая и созерцая - в безмятежной неопределенности - далекие нагромождения туч, волнистые равнины и вертикальный взлет неба… Ты почувствуешь себя лучше, покойнее… далеким от всего… Ты не будешь знать, что находишься на новой земле, недавно вышедшей из моря, чтобы столкнуться громадами гор и позволить мощной руке третичного периода скомкать себя, как пергамент… Ты покажешься себе очень высоким на этой горе, стоя над полями, простирающимися до горизонта… И ты ощутишь себя в ночи, в углу, забытом солнцем,- во времени… Вот там, наверху, так ли близки друг к другу эти созвездия, как кажется невооруженному глазу, или их разделяет неисчислимое время?… Какая-нибудь другая планета будет кружиться над твоей головой, и время на этой планете будет свое; далекое и темное вращение, наверное, исчерпает сейчас какую-то свою меру времени, единственный день единственного года, меркурианское исчисление, никогда не совпадающее с твоими днями и годами. И это «сейчас» не совпадает с твоим, как не совпадает с твоей действительностью действительность звезд, на которые ты снова станешь смотреть, гадая, какому прошлому, возможно уже погибшему, принадлежит этот свет… Свет, который увидят твои глаза, начал свой путь много лет, много твоих веков назад. Жива ли еще эта звезда?… Она будет жива, пока твои глаза ее видят… И ты узнаешь, что глядел на мертвую звезду, лишь той грядущей ночью, когда наконец перестанет проникать в твои глаза свет - если он еще будет существовать,- свет, который посылала звезда, когда жила, и который ты видел как отблеск далекого прошлого и благословлял своим взглядом… То, что стало мертво, ты долго будешь принимать за живое… От своего погибшего, окаменевшего источника свет будет нестись и нестись к глазам одного мальчика однажды ночью в то далекое время… В далекое время… Время, которое потом наполнится жизнью, делами, мыслями, но никогда не сможет накрепко соединить первую точку прошлого с последней точкой грядущего… Время, которое будет существовать только в отдельных всплесках памяти, в отдельных взлетах желаний, но которое исчезнет, когда исчерпается жизнь, воплощенная в этом странном существе, каким являешься ты, мальчик или уже умирающий старик, словно по волшебству объединяющий в своем сознании маленьких насекомых, ползущих этой ночью по склону горы, с огромными светилами, несущимися в тишине по бесконечным склонам мироздания… Ничего не случится в ту безмолвную минуту на земле; только ты и небосвод… Все будет существовать, двигаться, разъединяться в потоке перемен и в то же время разрушаться, дряхлеть и гибнуть - без воплей и криков о помощи… Солнце сжигает себя заживо, железо обращается в прах, энергия рассеивается в пространстве, масса распадается в процессе радиации, земля, остывая, умирает… А ты будешь ждать Лунеро с мулом, чтобы перейти горы и начать жить, заполнять время, участвовать в мрачной игре, в которой жизнь, расцветая, в то же время умирает; участвовать в безумной пляске, в которой время пожирает само себя, и ничто живое не может остановить необратимый процесс исчезновения… Мальчик, Земля, Вселенная: в вас троих однажды не будет ни света, ни тепла, ни жизни… Будет только универсальное единство - без названия и без человека, который бы его назвал: нерасторжимые пространство и время, материя и энергия… И все будет называться только так. Никак… Но пока еще нет… Еще родятся люди… Ты еще услышишь протяжное «ау-у-у» Лунеро и позвякивание копыт на скалистой тропе… Еще сильнее забьется твое сердце - ты наконец поймешь, что с сегодняшнего дня начинается твой извилистый жизненный путь, что мир открывается перед тобой и предлагает тебе свое время… Ты существуешь… Ты во весь рост стоишь на горе… Ты свистом отвечаешь на зов Лунеро… Будешь жить… Будешь средоточием противоречий и смыслом Вселенной… Имеет смысл твое тело… Имеет смысл твоя жизнь… Ты есть, будешь, был воплощением Вселенной… Для тебя станут пламенеть галактики и разгораться солнца… Чтобы ты любил, жил, существовал… Чтобы ты столкнулся с тайной бытия и умер, бессильный проникнуть в нее, ибо ты постигнешь ее лишь тогда, когда глаза твои сомкнутся навеки… Ты, Крус, тринадцати лет, стоишь у начала жизни… Зеленые глаза, худые руки, блестящие темные волосы… Ты друг забытого в глуши мулата… Ты будешь человеком земли… Ты услышишь протяжное «ау-у-у» Лунеро… Ты оправдаешь существование холодной бесконечности, необъятной Вселенной… Ты услышишь звяканье копыт на скалистой тропе… В тебе встретятся звезды и земля… Ты услышишь ружейный выстрел и крик Лунеро… На твою голову падут, словно возвратись из путешествия, которому не было начала и не будет конца во времени, все обеты жизни: обеты любви и одиночества, ненависти и труда, насилия и нежности, дружбы и разочарования, горя и забвения, неведения и удивления… Ты услышишь только ночную тишину - не откликнется больше Лунеро, не отзовется звяканье копыт… в твоем сердце, раскрывшемся этой ночью навстречу жизни, в твоем раскрывшемся сердце…
