Начальники речной экспедиции подтвердили мне сведения о НЭПе и о постепенной эмансипации интеллигенции. Говорили: «Живем вопреки большевикам и налаживаем жизнь во всех отраслях. При каждом из нас состоит по одному, а часто и по два архангела-комиссара из несведущих рабочих. В дело они не путаются, только загромождают административный аппарат, получают жалование и беспробудно пьют». Один из таких «архангелов» был и на речной экспедиции, тоже из рабочих, тоже пьяница и тоже довольно безвредный. Говорили они также, что приходится очень много работать, что всюду чувствуется недостаток сведущих лиц и что если бы их было больше, то изживание коммунизма шло бы более быстрым темпом.
Интересно отметить, пожалуй, следующий характерный случай: как-то вечером, после длинного рабочего дня и нудных обсуждений разных придирок к приведенному мной «Кооператору» малосведущих речных капитанов и механиков, остались мы одни в кают-компании и мирно беседовали на волнующие нас темы о грядущих судьбах России, и вот входит неизвестный мне молодой человек, опрятно одетый в суконную солдатскую гимнастерку. Вежливо обращаясь ко мне, он просит разрешения посидеть с нами. Я был готов предложить ему стакан чаю, как И. П. Оглоблин вскочил в сильном раздражении, стал на него кричать и выгнал его вон. Я с удивлением спросил И. П. Оглоблина, почему он так взъелся? Тогда он мне объяснил, что это был агент ГПУ или ЧеКа, не помню уже, как тогда называлось это малопочтенное учреждение, что в Красноярске ему хотели навязать официального представителя от этого учреждения, но что он категорически протестовал. Тогда ГПУ провело этого субъекта в артель грузчиков, нанятых на время плавания на бирже груда, что он, Оглоблин, восстал и против этого, но должен был в конце концов согласиться, получив заверения, что этот заведомый агент будет жить и работать наравне с другими грузчиками и ни во что вмешиваться не посмеет.
Тогда это происшествие произвело на меня сильное впечатление, являясь одним из доказательств того, что это учреждение, охватившее впоследствии своими щупальцами всю советскую страну, теряло почву под ногами в эпоху расцвета НЭПа. Евреев тогда не было ни на речной, ни на моей, Карской, экспедициях ни одного человека.
Ни разу никто не посмел меня назвать ни товарищем, ни господином начальником, чувствуя, по-видимому, что и то и другое обращение было неуместно. Звали все патриархально, по имени и отчеству.
Закончив все дела сдачи судов и грузов, — приемки небольшого количества экспортных товаров, которые кооператоры успели собрать с того дня, как им было дано разрешение снарядить свою собственную экспедицию, я вышел в обратный путь в Европу на английском пароходе, который пришел со мной. Чтобы лучше окупить расходы по фрахтованию парохода, я по дороге зашел в Архангельск, чтобы загрузить пароход лесом.
Население Архангельска меня хорошо знало и помнило. Знакомые и незнакомые останавливали меня на улице, кто просто, чтобы пожать руку, а кто, — чтобы посоветовать быть осторожнее и опасаться западни.
Как-то вечером сидел я в единственном ресторане с музыкой с двумя английскими капитанами своей экспедиции. За соседним столиком сидели человек восемь, по-советски, довольно невзрачно одетых. Один из них вдруг подошел ко мне, шаркнул по-военному ногой и сказал: «Ваше Превосходительство, разрешите сказать Вам несколько слов!» Я встал и ответил ему: «Меня зовут Борис Андреевич. Кто Вы такой и чем я могу быть Вам полезен?» Он тогда сказал: «Я капитан Чаплинского полка Орлов. Мы все очень хотим Вас приветствовать как первую ласточку новой эпохи, заказали отдельный кабинет, послали искать хорошего вина и когда все будет готово, просим Вас пожаловать». Я расспросил его, кто остальные в его компании, узнал, что это бывшие молодые офицеры и чиновники, и сказал, что в отдельный кабинет не пойду, а за стол к ним с удовольствием подсяду.
В непринужденной беседе они расспрашивали меня, как устроился и живет за границей Г. Е. Чаплин, не бедствует ли, не нужно ли послать ему денег, рассказали, что сами пережили в первые дни, как их никуда не принимали на службу и как теперь, с НЭПом, все пристроились и живут прилично.
В этот поход из Лондона в Сибирь ходил пассажиром старший лейтенант Гвардейского экипажа А. А. Абаза[52]. Последние годы войны он провел в Лондоне офицером связи при английском адмиралтействе от русского Морского Генерального штаба. Он предпринял это путешествие по поручению группы английский промышленников для разведки экономических возможностей. Советским морским агентом в Лондоне состоял в то время адмирал Е. А. Беренс[53], брат адмирала М. А. Беренса[54], командовавшего русской эскадрой при эвакуации из Крыма армии генерала Врангеля. Через Беренса (морского агента, которого мы оба хорошо знали) Абаза получил разрешение идти с моей экспедицией, подняться с речной экспедицией до центров Сибири, свободно проехать дальше по Советской России, получив обещание, что его выпустят обратно за границу. Он проделал весь намеченный путь, побывал в Москве, вел кое-какие переговоры и благополучно вернулся в Лондон. Он всюду разъезжал свободно и только в Москве, в ГПУ или комиссариате иностранных дел, не помню точно, его предупредили, что знают, что в России живет его мать и не советовали с ней видеться, иначе за ней придется установить слежку.
В результате моего похода в Сибирь и обратно у меня тогда окрепла вера в скорое возрождение России, в то, что лихолетие будет изжито, и исчезли последние сомнения в пристрастии сведений, полученных раньше через кооператоров. Я видел своими глазами всю ту разруху, которую советская власть устроила за первые три года, и те героические усилия, которые честные русские люди делали, чтобы снова поднять жизнь в стране вопреки большевикам, видел также возрастающий престиж этих людей, уважение и поддержку, коими они пользовались и среди населения, и среди подчиненных. Вместе с тем у меня сложилось впечатление, что эмансипация населения от большевиков зашла дальше в Сибири, чем, например, в Архангельске, и это подтвердило мои надежда в ожидании спасения России из Сибири. Абаза после своего путешествия вынес подобные же впечатления.
Так закончился в 1923 году мой второй этап службы под большевиками.
В Лондоне я поделился своими наблюдениями с друзьями-кооператорами. Они были очень рады благополучному завершению очень трудной, с морской точки зрения, экспедиции и были уверены, что дальнейшее дело эксплуатации Северного морского пути останется за ними.
В Лондоне я приступил к составлению подробного отчета об экспедиции.
К. И. Морозова, главного директора прежнего «Закупсбыта», в Англии в этом году не было. Он ездил в Америку, в Китай и другие страны совещаться с прочими представителями «Закупсбыта» о дальнейшей линии поведения относительно советской власти. По возвращении его в Лондон выяснилось, что и для них этот год оказался поворотным. Они решили, что наступило время вернуть заграничный актив в распоряжение кооперативов, продолжающих работу внутри страны, и также поверили в эволюцию.
Лондонский «Центросоюз», во главе которого остался П. М. Линицкий, вел оживленную переписку с Сибирью и начал подготовлять к навигации 1924 года новую экспедицию в большом масштабе экспорта и импорта, рассчитывая, что дело останется в руках кооперативных организаций.
Через некоторое время по возращении моем из Сибири, адмирал Беренс, советский морской агент, показал мне секретную бумагу, полученную от Троцкого, который поручал Беренсу, с согласия комиссара иностранных дел Чичерина, предложить мне вернуться в Советский Союз для продолжения моих работ в Ледовитом океане. На мой вопрос, что он сам по этому поводу думает, он мне сказал, что не имеет права в таком вопросе давать мне советы, идущие вразрез с полученным поручением, но по старой дружбе все-таки скажет, что на моем месте не поехал бы, что в советской политике возможны новые перемены, что, живя за границей и участвуя в Карских экспедициях, я сохраняю большую самостоятельность и приношу большую пользу России, имея возможность свободно выбирать момент, когда нужно будет возвратиться на родину.
