Тактическими союзниками русского народа мне, как впоследствии и большинству белых вождей, представлялись силы союзников России первой великой войны, в интересах коих было бы свержение советской власти.
Я вполне сознавал первостепенную важность для экономической жизни Сибири Северного морского пути, над исследованием и оборудованием коего работал до меня мой отец[9], и по совести полагаю, что в ту пору по знаниям и опыту в этом вопросе у меня соперников не было. В этой отрасли авторитет мой признавался и начальством, и населением, и советской властью. Это должно было значительно облегчить дело в невероятно сложной и трудной обстановке того времени. Организация такой экспедиции сулила мне возможность перекинуться на Север, где большевики сидели не твердо, и связаться с Сибирью.
В силу всего этого я согласился взяться за это дело при условии, что мне будут предоставлены большие полномочия, решив искать связей и с Сибирью, и с союзниками, — и принялся за дело.
Непосредственным начальником генерала Бялокоза тогда был зловещий Троцкий. Лично мне встречаться с ним не пришлось, но я получил право забирать с развалившегося фронта и от флота все полезное делу имущество: корабли, баржи, шлюпки, моторы, радиостанции, грузовики, продовольствие и прочее снабжение. Нужные мне офицеры потекли ко мне сами. Я их принимал на службу и командировал по всем направлениям для сбора имущества. Самым трудным было провести сметы для получения необходимых кредитов.
Одного из таких офицеров, гидрографа, подполковника Юркевича[10], я командировал в Москву. Он добился свидания с Лениным и привез мне ассигновку в миллион рублей.
В это время союзные посольства находились в Вологде, в Петрограде же, в английском посольстве оставался представителем посла храбрый мальтиец капитан 1-го ранга Кроми[11], Георгиевский кавалер, командовавших до того флотилией английских подводных лодок в Балтийском море. Капитана 1-го ранга Кроми я хорошо знал по предыдущей своей службе. Впоследствии, когда я уже находился в Архангельске, он был растерзан на лестнице посольства большевиками.
Тайно от начальства и от подчиненных я вступил в связь с Кроми, узнал от него, что союзные силы предполагают оккупировать Архангельск, и заручился его содействием.
Как-то случайно я столкнулся в английском посольстве со своим другом, капитаном 2-го ранга Г. Е. Чаплиным[12], который, как потом оказалось, вел там свою линию и подготовлял военный переворот в Архангельске. Тогда мы друг другу не проговорились о своей работе и лишь впоследствии, в Архангельске, согласовали свои силы.
Время высадки союзников в Архангельске мне не было известно заранее. Поэтому я получал от Кроми для каждого отправляемого мною в Архангельск эшелона специальный пропуск, на случай, если фронт возникнет, когда эшелон будет в пути. Пропуск передавался мной офицеру, начальнику эшелона, и по прибытии в Архангельск уничтожался.
Вместе с этим счастливый случай помог мне связаться и с сибирскими организациями, враждебными советской власти. Как-то проходя по Невскому, я обратил внимание на дом, занятый каким-то таинственным «Союзом сибиряков-областников»[13]. Войдя в дом, я увидел зал с развешанными по стенам газетам Союза, более или менее невинного, с точки зрения советской власти, содержания. Просматривая эти газеты, я вдруг увидел грязного и небритого солдата с университетским значком на шинели, всматривавшегося в меня, а затем радостно обратившегося ко мне. Это был доблестный В. Н. Пепеляев[14], член Государственной думы, который был позднее министром адмирала Колчака и был расстрелян большевиками вместе с адмиралом.
С Пепеляевым мы познакомились и сблизились в первые, кошмарные дни революции 1917 года, проведенные нами в Кронштадте. Он был назначен туда комиссаром от Государственной думы, взявшей на себя власть и выделившей из своего состава Временное правительство. Я же командовал «Летуном», подорвавшимся на неприятельской мине и находившимся в Кронштадте в ремонте. Главные начальники были перебиты чернью, большинство офицеров заключены в тюрьмы, а я был одним из немногих, оставшихся на свободе благодаря преданности команды «Летуна».
Прибыв в Кронштадт, охваченный анархией, Пепеляев, несмотря на свою исключительную смелость, энергию и честность, не мог найти почвы под ногами и навести какой-нибудь порядок. Самосуды и избиения офицеров продолжались. Мне пришлось долго убеждать его предпринять некоторые шаги, которые, по-моему, могли ему помочь справиться с анархией. Наконец он согласился и просил меня поехать в Петроград и вести от его имени переговоры с министрами и членами Думы. Я приложил все силы к этому, говорил с Гучковым и с Керенским, с некоторыми членами Думы, но оказалось, с одной стороны, что безвольный Гучков шел по течению, а самовлюбленный Керенский не хотел ничего понять, желая все организовать в расчете на свою популярность и на митинговое красноречие, свое и своих помощников. С другой стороны, и время был упущено. Керенский, вопреки моим предупреждениям, послал в Кронштадт прокурора Переверзева[15], которому в тот же день проломили череп. Очень скоро после этого, получив предупреждение, что и на мою жизнь готовится покушение, мне пришлось бежать из Кронштадта, а затем и Пепеляев выбрался из этого ада.
Встретившись снова с Пепеляевым в помещении «Союза сибиряков-областников», я объяснил ему, чем я занят и каких связей ищу. Он ответил, что здесь я нашел то, что мне нужно, что он сам в тот же день вечером должен ехать на юг, навстречу чехословацким батальонам, чтобы направить их на север, но что он сведет меня с людьми, которым я могу вполне довериться и которые могут мне помочь. Проведя меня коридорами и подвалами дома, он познакомил меня с неким Лебедевым[16], официально — редактором их газеты, а затем провел к И. А. Молодых[17], который также оказался впоследствии министром в правительстве Вологодского[18], а затем — Колчака. Обсудив втроем положение, мы распрощались с Пепеляевым, как оказалось — навсегда, а потом я ушел, уговорившись с Молодых поддерживать связь и взаимное осведомление. При этом я узнал, что в Сибири большевики далеко не укрепились и что там готовится сопротивление.
За время моего пребывания в Петрограде, услышав о моей деятельности и полномочиях, ко мне приходили многие знавшие меня офицеры с просьбой помочь им выбраться из Петрограда. Взяв с них честное слово, что они не связаны ни с какой другой контрреволюционной организацией, чтобы раньше времени не скомпрометировать свою собственную, я давал им фиктивные командировки кому куда, откуда они рассчитывали пробираться, кто — за границу, кто — к казакам, кто — я уж и не знаю, куда…
К этому времени был подписан печальной памяти Брест-Литовский мир. По одному из условий этого мира все технические роды оружия, весьма разросшиеся за четыре года войны, должны были быть сведены к масштабам начала 1914 года. Это грозило почти полным уничтожением технической части авиации с ее великолепными кадрами. Группа военных летчиков с гигантов-самолетов типа «Илья Муромец», в то время крупнейших авионов в мире, обратилась ко мне с просьбой найти им гражданское применение во вверенной мне области[19]. Переведя эту группу офицеров с их аппаратами на обслуживание Северного морского пути, можно было рассчитывать спасти для будущего хотя бы ячейку из авионов и кадров. И для них я разработал проект авиастанции в Ледовитом океане, для транспорта и наблюдения за людьми.
