– Брат Сыма, коли так рубить, боюсь, и до ночи не управимся.

Сыма Ку, вытащив свой топорик, тоже присел на корточки. Попробовал рубануть несколько раз и выругался:

– Ну и замерз, мать его! Крепкий как сталь.

– Давай-ка, брат, все помочимся здесь, а ну и поможет, – предложил бородач.

Сыма лишь выругался:

– Трепач хренов! – Но тут же восторженно хлопнул себя по заду – и даже рот приокрыл, потому что обожженное место еще не зажило: – Придумал! Техник Цзян, иди-ка сюда. – Подошел худощавый человек и молча уставился на него, всем своим видом показывая, что ждет указаний. – Эта твоя штуковина лед расколоть может?

Цзян презрительно усмехнулся:

– Расквасит, как молот яйцо. – Голос у него был по-бабьи визгливый.

– Тогда быстренько сделай мне здесь… восемью восемь… шестьдесят четыре проруби, пусть землякам от Сыма Ку польза будет. А вы не уходите, – добавил он, обращаясь к сестрам.

Цзян откинул холстину на третьих санях и достал пару окрашенных в зеленое стальных штуковин, похожих на большие артиллерийские снаряды. Уверенными движениями вытащил длинный шланг из красной резины и намотал на головки этих штуковин. Затем глянул на круглый циферблат, на котором покачивалась тонкая и длинная красная стрелка. Надев брезентовые рукавицы, он щелкнул металлическим предметом, похожим на большую опиумную трубку, который был подсоединен к двум резиновым шлангам, и крутанул. Послышалось шипение выходящего газа. Его помощник, костлявый парень лет пятнадцати, чиркнул спичкой, поднес к струе газа, и она с гудением полыхнула тоненьким, не больше червя тутового шелкопряда, голубым язычком. По команде Цзяна парень влез на сани, повернул несколько раз головки стальных штуковин, и голубой язычок стал ослепительно-белым и ярким, ярче солнечного света. Взяв «опиумную трубку» в руки, Цзян вопросительно взглянул на Сыма Ку. Тот прищурился и махнул рукой:

– Валяй!

Склонившись, Цзян направил белое пламя на лед. Под громкое шипение вверх на целый чжан стали подниматься молочно-белые клубы пара. Направляемая его рукой и изрыгающая белый огонь «опиумная трубка» очертила большой круг.

– Готово, – объявил Цзян, подняв голову.

Сыма Ку с сомнением склонился надо льдом: действительно, в воде, вместе с мелкими обломками, плавала большая – с мельничный жернов – глыба. Цзян перерезал ее белым огнем крест-накрест и ногой загнал эти четыре куска под лед, чтобы их унесло течением. Образовалась прорубь, в которой плескалась голубая вода.

– Славно сработано! – одобрил Сыма Ку; столпившиеся вокруг бойцы восхищенно взирали на Цзяна. – Режь дальше!

И Цзян со всем тщанием прорезал в толстом, полуметровом льду Цзяолунхэ несколько десятков прорубей. Круги и квадраты, прямоугольники и треугольники, трапеции и восьмиугольники, некоторые даже в шахматном порядке, – они напоминали страницу учебника по геометрии.

– Ну, Цзян, первый опыт – первый успех! – заключил довольный Сыма Ку. – И скомандовал: – По саням, ребята, надо успеть к мосту до темноты. Но сперва напоите лошадей, напоите из реки!

Лошадей повели к прорубям на водопой, а Сыма Ку обратился к Чжаоди:

– Ты ведь вторая старшенькая? Вернешься домой – скажи матери, что в один прекрасный день я разобью-таки этого драного черного осла Ша Юэляна и верну твою сестру старшему немому Суню.

– А вы знаете, где она? – бойко спросила вторая сестра.

– С ним, с этим торговцем опиумом. С ним и его отрядом стрелков, так их и этак.

Других вопросов задать Чжаоди не осмелилась, лишь проводила его глазами до саней. Он уселся, и все двенадцать саней стрелой помчались на запад. У каменного моста через Цзяолунхэ они повернули и исчезли из виду.

В восторге от только что увиденных чудес сестры даже про мороз забыли. Им никак было не насмотреться на проруби: они переводили взгляды с треугольной на овальную, с овальной на квадратную, с квадратной на прямоугольную… Ноги промокли и вскоре обледенели. Легкие переполняла поднимавшаяся из прорубей речная свежесть. Все трое исполнились благоговейного преклонения перед Сыма Ку. Перед глазами стоял славный пример старшей, Лайди, и в еще не сформировавшемся сознании второй сестры зародилась смутная мысль: «Хочу замуж за Сыма Ку!» – «У него три жены!» – прозвучало холодным предупреждением. «Тогда буду четвертой!»

– Сестра, тут мяса дубина целая! – испуганно воскликнула Сянди.

«Дубиной» оказался здоровенный угорь, всплывший из мрака речного дна и неуклюже ворочавший серебристо-серым телом. Угрюмые глаза на большой, с кулак, голове напомнили о змее, страшной и безжалостной. Голова пускала пузыри у самой поверхности.

– Угорь! – восторженно воскликнула Чжаоди. Схватив бамбуковый шест с крючком на конце, она ударила по этой голове, вспенив воду. Угорь ушел вниз, но тут же всплыл опять. Удар пришелся ему по глазам. После второго сокрушительного удара он стал двигаться все медленнее и медленнее и наконец затих совсем. Сестра отбросила шест, ухватила рыбину за голову и вытащила из воды. Угорь тут же закоченел на морозе и действительно превратился в настоящую дубину.

Набрав воды, сестры еле добрались до дому: третья и четвертая несли бочку, а вторая сестра одной рукой тащила молот, а другой, под мышкой, – угря.

Матушка отпилила угрю хвост и разрезала тулово на восемнадцать частей – они со стуком падали на землю. Угря из Цзяолунхэ сварили в воде из Цзяолунхэ, и суп получился – пальчики оближешь. С того дня матушкина грудь вновь обрела молодость, хотя морщинки, как замятины на книжной странице, остались.

После того как мы вволю наелись этого чудесного рыбного супа, улучшилось и матушкино настроение. Ее лицо вновь сияло добротой, как лик Девы Марии или бодхисатвы Гуаньинь. Облепив ее, как листочки лотосового трона, сестры слушали матушкины рассказы о дунбэйском Гаоми. В тот уютный вечер в доме царила любовь. На Цзяолунхэ завывал северный ветер, печная труба выводила трели что твой свисток. Во дворе потрескивали, раскачиваясь под ветром, обледенелые ветви деревьев; на камень, где отбивали белье, с крыши упала сосулька и со звоном разлетелась на мелкие кусочки.

– В правление под девизом Сяньфэн42 династии Цин, – рассказывала матушка, – здесь еще никто постоянно не жил. Летом и осенью сюда приходили ловить рыбу, собирать лекарственные травы, тут разводили пчел, пасли коров и овец. Откуда взялось название Далань?43 Говорят, ветви деревьев переплелись между собой и образовали изгородь, поэтому здесь останавливались пастухи со стадами овец. Зимой здесь охотились на лис, но все охотники, слышала я, умирали не своей смертью. Если не замерзали в пургу, то заболевали дурной болезнью. Позже – в каком году и месяце, неведомо – обосновался здесь один человек могучей силы и великой храбрости. Звали его Сыма Да Я, это дед братьев Сыма Тина и Сыма Ку. Да Я – его прозвище, а настоящего имени никто не знает. Хоть его и прозвали Да Я – Большой Зуб, – передних зубов у него не было вовсе, и говорил он пришепётывая. Да Я построил себе шалаш на берегу реки и добывал пропитание острогой и ружьем. Рыбы в те времена было хоть отбавляй – в реке, в вымоинах, в низинках – наполовину вода, наполовину рыба. Однажды летом сидел он на берегу с острогой. Глядь – по течению плывет большой глазурованный чан. Пловец Да Я был отменный и мог провести под водой столько, сколько надобно, чтобы трубку выкурить. Нырнул он в реку и вытащил чан на берег. А в чане – девушка в белом платье, слепая. – При этих словах мы все повернули головы к нашей слепой – Юйнюй. Она слушала, склонив голову набок, на больших ушах четко проступали кровеносные сосуды. – Девушка эта была просто красавица, – продолжала матушка. – Если бы не слепота, хоть за императора выдавай. Потом родила она мальчика и умерла. Да Я выкормил ребенка рыбным супом и дал ему имя Сыма Вэн44. Это был батюшка Сыма Тина и Сыма Ку.