Матушка, держа перед собой чашку, еле заметно усмехнулась. Эта, очень особенная, усмешка глубоко врезалась в память всем нам.

Женщина начинает стареть с груди, а грудь стареет с сосков. После побега старшей сестры всегда упруго торчавшие соски матушки вдруг поникли, как созревшие колоски, став из розовых темно-красными, как финики. Молока поубавилось. Оно уже не было таким свежим, ароматным и сладким, как раньше, а стало жидким и отдавало древесной гнилью. К счастью, со временем настроение матушки улучшилось, особенно после того как съели большого угря. Соски начали обретать свою прежнюю форму, светлеть, и молока стало столько же, как и осенью. Беспокоили вызванные старением глубокие морщины у основания сосков, напоминающие замятины на книжных страницах. Эта неожиданная перемена стала тревожным сигналом, и я благодаря то ли инстинкту, то ли озарению свыше начал менять свое, прямо скажем, потребительское отношение к грудям. Я понял, что их нужно ценить, ухаживать за ними, любоваться ими, как изящной посудой, с которой обращаются с крайней осторожностью.

Зима в том году выдалась особенно морозной, но мы надеялись безбедно продержаться до весны благодаря пшенице, которой была забита пристройка, и целому подвалу турнепса. В третью девятку41, в самые студеные дни, выпало много снега, он завалил дверь, под его тяжестью ломались даже ветви деревьев во дворе. Закутавшись в подаренные Ша Юэляном шубы, мы скучивались вокруг матушки и впадали в какую-то спячку. Но вот в один прекрасный день выглянуло солнце, и снег начал таять. На крышах повисли огромные сосульки, на заснеженных еще ветвях зачирикали долгожданные воробьи, и мы стали отходить от сонной зимней одури. Уже много дней, чтобы добыть воду, растапливали снег. От турнепса, сваренного в этой воде – а он был нашей основной пищей, – сестер уже воротило. Вторая сестра, Чжаоди, первой заявила, мол, в этом году снег пахнет кровью, нужно начинать ходить по воду к реке, иначе недолго и слечь с какой-нибудь хворью. От нее не убережешь даже Цзиньтуна, хотя он и живет на молоке матери. Губастая Чжаоди говорила с обворожительной хрипотцой и уже взяла на себя главенствующую роль, которая раньше принадлежала Лайди. Она пользовалась определенным авторитетом, потому что с зимы вся готовка была на ней. Матушка же сидела себе на кане, как раненая молочная корова, и стеснительно, а иногда и с полным сознанием своей правоты запахивалась в ту самую роскошную лисью шубу: она заботилась о своем теле, о количестве и качестве молока.

– С сегодняшнего дня за водой будем ходить на Цзяолунхэ, – непререкаемым тоном заявила вторая сестра, глядя в глаза матушке. Та не возразила.

Третья сестра, насупившись, стала сетовать на скверный запах от вареного турнепса и снова предложила продать муленка, а на вырученные деньги купить мяса.

– Все вокруг замерзло и завалено снегом, где его продавать? – язвительно вставила матушка.

– Тогда диких кроликов ловить пойдем, – не сдавалась Линди. – Им в такую стужу далеко не убежать.

Матушка аж в лице переменилась:

– Запомните, дети: в этой жизни я больше ни одного кролика видеть не хочу!

Той суровой зимой во многих домах кроличье мясо действительно поднадоело. Толстые и жирные, кролики ползали по снегу хвостатыми личинками, и их могла поймать даже женщина с маленькими ножками. Лисам и корсакам было просто раздолье. Из-за войны деревенские остались без оружия: все охотничьи ружья реквизировали разномастные партизанские отряды. Опять же из-за войны настроение у людей было подавленное, и в разгар охотничьего сезона лисам не нужно было, как прежде, опасаться за свою жизнь. Долгими ночами они вольно шастали по болотам, и самок, нагулявших приплод, было больше обычного.

Третья и четвертая сестры несли на шесте большую деревянную бочку, вторая сестра тащила огромный молот. Так, втроем, они и отправились на речку. Проходя мимо дома тетушки Сунь, они невольно поглядывали на него. Во дворе царило запустение, вид у дома был нежилой. Стая ворон на окружавшей двор стене заставила вспомнить, как здесь было раньше. Кипевшая жизнь ушла в прошлое, немые исчезли неизвестно куда. Проваливаясь по колено в снег, девочки спустились с дамбы. Из кустов на них уставились несколько енотов. Под косыми солнечными лучами, падавшими с юго-востока, ложе реки сияло ослепительно-ярким светом. Под ногами хрустели тонкие белые лепешки припая. На середине реки лед отливал синевой – твердый, скользкий, блестящий. Сестры брели осторожно, но четвертая все же поскользнулась, а за ней повалились и остальные. Под девичий смех шест с бочкой и молот с грохотом упали на лед.

Вторая сестра выбрала место почище, подняла тоненькими руками молот, служивший семье Шангуань не одно поколение, и обрушила его на лед. Лед хрустнул, как под лезвием острого ножа, и от этого звука зашуршала бумага на окне нашего дома.

– Слышишь, Цзиньтун, – проговорила матушка, поглаживая соломенные волосики у меня на голове и шерсть рыси на курточке, – это твои старшие сестры лед колют. Вырубят большую прорубь, принесут бочку воды и полбочки рыбы.

Восьмая сестренка лежала в углу кана, свернувшись клубочком в своей рысьей курточке, и улыбалась странной улыбкой – этакая маленькая мохнатая Гуаньинь.

После первого удара на льду обозначилась белая точка с грецкий орех, на молот налипли мелкие льдинки. В третий раз сестра поднимала его уже с заметным усилием и опускала покачиваясь. Вторая точка на льду появилась почти в метре от первой. Когда точек стало больше двадцати, Чжаоди уже тяжело дышала, изо рта у нее валил пар. Еле подняв тяжелую железяку, она опустила ее из последних сил и свалилась сама. Лицо мертвенно побледнело, толстые губы стали пунцовыми, глаза затуманились, нос покрылся кристалликами пота.

Третья и четвертая сестры начали недовольно ворчать. С севера задул ветер, он резал лица, как ножом. Вторая сестра поднялась, поплевала на ладони и опять взялась за молот. Но после пары ударов упала снова.

Отчаявшись, сестры вздели бочку на шест и собрались в обратный путь. Они уже смирились с мыслью, что для готовки придется и дальше растапливать снег. В это время на скованной льдом реке появилась дюжина саней. Они мчались во весь опор, вздымая снежную пыль. Солнечный свет отражался от поверхности льда всеми цветами радуги. К тому же сани приближались с юго-востока, и второй сестре сначала показалось, что они скользнули на землю по солнечным лучам, отбрасывая золотистые отсветы. В серебристом блеске мелькали лошадиные копыта, звонко цокали подковы, на щеки сестер сыпались разлетавшиеся во все стороны кусочки льда. Сестры стояли, разинув рот, и даже не пытались убежать. Сани описали круг и остановились как вкопанные. Оранжево-желтые, они были покрыты толстым слоем тунгового масла и отливали радужным блеском. В санях сидело по четыре человека, все в пышных лисьих шапках. Усы, брови, ресницы у них, даже шапки спереди были сплошь в инее. Изо рта и ноздрей валил густой пар. По невозмутимости лошадок – изящных, словно точеных, с густой шерстью на ногах – вторая сестра догадалась, что это легендарная монгольская порода. Из вторых саней выскочил высокий мужчина в заношенной куртке из овчины, распахнутой на груди. Под ней виднелась телогрейка из шкуры леопарда, перехваченная широким кожаным поясом, на котором висели револьвер и топорик с короткой ручкой. У него одного шапка была не меховая, а фетровая, с тремя клапанами из кролика.

– Вы из семьи Шангуань, девушки? – спросил он.

Это был не кто иной, как Сыма Ку, младший хозяин Фушэнтана.

– Что делаете? А-а, прорубь! Ну, это работа не для девичьих рук! – И крикнул сидящим в санях: – Все слезайте, поможем соседям с прорубью, а заодно и лошадей напоим!

Из саней вылезло несколько десятков упитанных молодцев, они громко отхаркивались и сплевывали. Некоторые опустились на корточки, вынули из-за пояса топорики и принялись рубить лед. Осколки летели во все стороны, но во льду образовалось лишь несколько белых выбоин. Один бородач потрогал острие топорика, высморкался и сказал: