Даже не повернув в его сторону головы, тетушка Сунь зашагала прочь. Один из японцев схватился за карабин – грянул выстрел. Она словно вытянулась вверх и упала в воротах семьи Шангуань.

Около полудня во двор ввалилась целая толпа японских солдат. Кавалеристы нашли в сарае корзину, собрали в нее арахис и вынесли в проулок кормить своих измотанных лошадей. Двое солдат увели пастора Мюррея. В комнату Шангуань Лу вслед за командиром японцев вошел военный врач в очках с золотой оправой на белой переносице. Нахмурившись, он открыл саквояж, надел резиновые перчатки и ножом, отливающим холодным блеском, перерезал младенцам пуповины. Потом поднял мальчика за ноги вниз головой и шлепал его по спине до тех пор, пока тот не разразился хриплым ревом, как больной кот. Положив его, взялся за девочку и хлопал ее таким же образом, пока она тоже не ожила. Затем смазал обоим пупки йодом и перебинтовал белоснежной марлей. В завершение всего он сделал Шангуань Лу пару кровоостанавливающих уколов. Все время, пока он помогал матери и новорожденным, его снимал и так и сяк японский военный корреспондент. Через месяц эти снимки были опубликованы в японских газетах как подтверждение дружественных отношений между Японией и Китаем.

После кровоостанавливающих инъекций матушка наконец пришла в себя. Прежде всего ей бросился в глаза крохотный петушок, торчавший у меня между ног гусеницей шелкопряда, и ее потухший взгляд засиял. Она схватила меня и покрыла поцелуями, будто исклевала всего. Я хрипло разревелся, разевая рот и ища сосок. Получив грудь, я принялся усиленно сосать, но молока не было, чувствовался лишь привкус крови. Тут я заревел в голос. Рядом заплакала восьмая сестренка. Взяв нас обоих на руки, матушка с трудом спустилась с кана. Пошатываясь, она доковыляла до чана с водой, наклонилась и стала пить, как ослица. Задержала оцепенелый взгляд на лежащих во дворе трупах, на ослице с муленком, которые, дрожа, стояли возле арахиса. Во двор вошли сестры. На них было жалко смотреть. Они подбежали к матери и, немного похныкав, без сил повалились на землю.

Японцы убили моего отца и деда, но спасли жизнь нам троим.

Впервые после этой страшной беды из трубы нашего дома закурился дымок. Матушка залезла в бабкин сундук, достала припрятанные там яйца, финики, кусковой сахар и пролежавший под спудом неизвестно сколько лет горный женьшень. Вода в котле закипела, закувыркались опущенные туда яйца. Матушка позвала сестер, усадила вокруг большой миски и выложила в нее всё из котла:

– Ешьте, дети.

Потом покормила меня. Молоко у нее было просто изумительное – с привкусом фиников, сахара и яиц. Я открыл глаза. Сестры восторженно разглядывали меня. Я ответил им туманным взором. Высосав грудь подчистую, я снова прикрыл глаза. Восьмая сестренка еле слышно плакала. Взяв ее на руки, матушка вздохнула:

– А вот тебя и не надо бы.

Утром следующего дня раздались удары гонга.

– Земляки, – послышался в проулке осиплый голос Сыма Тина, хозяина Фушэнтана, – выносите из дворов тела погибших, выносите…

Матушка стояла во дворе со мной и восьмой сестренкой на руках, и из ее груди вырывались громкие всхлипывания. Слез не было. Кто-то из окруживших матушку сестер вроде плакал, но тоже без слез.

Во двор вошел Сыма Тин с гонгом в руках. Глядя на этого похожего на высушенную люфу24 человека, трудно было сказать, сколько ему лет: изрезанное морщинами лицо, нос клубничиной, черные глаза, стреляющие по сторонам, как у ребенка. Согбенная спина глубокого старика, вступившего в тот возраст, когда жизнь едва теплится, как свеча на ветру, а руки холеные, белые и пухлые, мясистые подушечки на ладонях. Словно пытаясь привлечь внимание матушки, он остановился всего в шаге от нее и изо всей силы ударил в гонг, который надтреснуто загудел. Матушка замерла на полувсхлипе, распрямила шею и с минуту даже перестала дышать.

– Какая жестокость! – делано вздохнул Сыма Тин, оглядывая лежащие во дворе тела. Уголки рта, и губы, и щеки, и уши – все выражало бесконечное горе и переполнявшее его негодование, однако нос и глаза все равно выдавали злорадство и даже тайное ликование. Он подошел к недвижному телу Шангуань Фулу, остановился на мгновение, потом направился к обезглавленному трупу Шангуань Шоуси. Склонился над отсеченной головой и уставился в потухшие глаза, будто пытаясь установить с ним эмоциональную связь. Из раскрытого рта у него непроизвольно капнула слюна. И если выражение на лице Шоуси было самым что ни на есть безмятежным, то тупая физиономия Сыма Тина выражала лишь жестокость.

– Не послушались меня. Почему не слушали, что я говорил, а? – бормотал он себе под нос, словно осуждая мертвых. – Жена Шоуси, – начал он, подойдя к матушке, – я распоряжусь, чтобы их унесли: погода-то гляди какая. – Он задрал голову вверх. Матушка тоже взглянула на небо: свинцово-серое, тяжелое, оно окрасилось на востоке кроваво-красной зарей, которую уже начинали закрывать черные тучи. – Львы у наших ворот все мокрые, это дождь, скоро ливанет. Если не убрать, замочит дождем, потом полежат на солнце, сама понимаешь… – гнусавил он.

Со мной и восьмой сестренкой на руках матушка опустилась перед ним на колени:

– Вдовой я осталась, почтенный, с детьми на руках, на тебя вся надёжа. Дети, поклонитесь дядюшке. – Сестры встали перед Сыма Тином на колени, а он пару раз изо всей силы шарахнул по гонгу.

– Всё из-за этой сволочи Ша Юэляна, это он засаду устроил. Это ж все равно что у тигра в заднице ковыряться! Вот японцы в отместку и пошли убивать простой народ. Вставайте, девочки, все вставайте, не надо плакать, не только в вашу семью пришла беда. Ну почему уездный начальник Чжан Вэйхань назначил деревенским головой меня? Сам сбежал, а деревенский голова остался. Всех его предков так и разэтак! – И тут же крикнул за ворота: – Эй, Гоу Сань, Яо Сы, что вы там копаетесь! Или большой паланкин за вами прислать и восемь носильщиков?

За согнувшимися в поклоне Гоу Санем и Яо Сы во двор вошли еще несколько деревенских бездельников. Гоу Сань и Яо Сы, подручные Сыма Тина, были у него почетным караулом и свитой, силой и властью, с их помощью он и исполнял свои обязанности. Яо Сы держал под мышкой бухгалтерскую книгу в обложке из рисовой бумаги с потрепанными краями, а за ухом у него торчал красивый карандаш в цветочек. Гоу Сань, поднатужившись, перевернул Фулу, и вздувшееся, почерневшее лицо покойника уставилось в затянутые багровыми тучами небеса.

– Шангуань Фулу, – протяжно пропел Гоу Сань. – Причина смерти – разбита голова. Глава семьи.

Яо Сы послюнил палец и стал листать свой гроссбух, пока не нашел страницу с именем семьи Шангуань. Потом вытащил из-за уха карандаш, опустился на одно колено, пристроил книгу на другое, послюнявил кончик карандаша и вычеркнул имя Шангуань Фулу.

– Шангуань Шоуси… – проговорил Гоу Сань уже не так звучно. – Причина смерти – отделение головы от тела.

Матушка зарыдала.

– Отмечай, отмечай – понял, что тебе говорят, или нет? – командовал Сыма Тин. Но Яо Сы лишь нарисовал кружок25 вокруг имени Шангуань Шоуси, а причину смерти указывать не стал. Тут Сыма Тин огрел его по голове колотушкой от гонга: – Мать твою за ногу, как ты смеешь и с мертвыми халтурить! Пользуешься тем, что я неграмотный?

– Не деритесь, господин. У меня в душе все останется, тысячу лет не забуду, – плаксиво оправдывался Яо Сы.

– А ты столько жить собрался? Видали такого, тысячу лет прожить – черепаха, что ли? – выпучил на него глаза Сыма Тин.

– Да это я к слову, почтенный. А вы сразу спорить – с вами разве кто спорит! – И получил колотушкой еще раз.

– Шангуань… – запнулся Гоу Сань, стоявший над Шангуань Люй, и повернулся к матушке: – Свекрови твоей родительская фамилия как? – Матушка лишь покачала головой.