Все уехали. Деликатный доктор отвел меня в палату. Щелкнул замок. Вот я и в психбольнице.

Самым удивительным образом осуществилось мое нелепое, высказанное в бреду пожелание - наконец-то я в таком месте, где нет женщин. В этом корпусе больницы только сумасшедшие мужчины, весь медперсонал тоже исключительно мужской.

Какой я теперь преступник, теперь я сумасшедший... Но нет, с ума я не сошел, я ни на мгновение не терял рассудок. Но ведь - о, Боже, - так думают о себе все сумасшедшие. Что же полу

чается? Те, кого насильственно поместили в больницу - все умалишенные, а кто за ее воротами - все нормальные?

К Богу обращаю вопрощающий взор свой: непротивление - греховно?

При виде необычайно доброй, даже красивой улыбки Хорики я прослезился, без слов и всякого сопротивления сел в машину, меня привезли сюда - и поэтому я сумасшедший? Теперь уже, если и выйду отсюда когда-нибудь, на лбу моем всегда будет клеймо: "умалишенный". Нет, "неполноценный".

Я утратил лицо человеческое.

Я уже совершенно не человек.

Меня привезли в больницу для душевнобольных в начале лета; в то время цвели кувшинки, и из зарешеченного окна я любовался красными цветами, плавно скользившими по пруду. Через три месяца в больничном дворе зацвели космеи. В это время неожиданно за мной приехали старший брат и Хорики. Они сообщили, что у отца была язва желудка и в прошлом месяце он скончался; уверяли, что не будут вспоминать прошлое, не доставят мне никаких беспокойств, берут на свое попечение, и от меня ничего не требуется, кроме одного: пусть это меня очень не устраивает, но я немедленно должен уехать из Токио, жить и поправляться в деревне; что же касается всех токийских дел, которые я натворил - об этом, сказали они, позаботится Палтус. Все говорилось рассудительно и сухо.

Перед взором пронеслись родные места - горы, реки, - и я согласно кивнул.

"Неполноценный человек"... Воистину так...

Новость об отце подействовала на меня ошеломляюще. Нет отца, не стало того близкого и одновременно очень страшного человека, о котором я никогда не забывал ни на миг; я ощутил, что сосуд моих страданий опустел. И такая мысль пришла в голову: не из-за отца ли столь тяжел был этот сосуд страданий? Мною овладела полнейшая апатия. Я потерял способность даже страдать.

Брат аккуратно выполнил все, что обещал: в четырех-пяти часах езды на поезде к югу от городка, где я родился и провел детство, вблизи моря есть минеральные источники, кстати, удивительно горячие для северо-востока страны; там, за деревней брат купил и передал в мое пользование пятикомнатный старый дом с облупившимися стенами. Столбы, которые поддерживают дом, подточили жуки, так что ремонтировать его не имело смысла. Вместе с этой хижиной брат предоставил впридачу служанку - уродливую рыжеволосую шестидесятилетнюю бабу.

Живу здесь уже три с лишним года. Неведомым образом случалось, что несколько раз спал с этой старухой (ее зовут Тэцу); иногда между нами бывают "семейные" ссоры. Болезнь то обостряется, то отпускает меня. Я то худею, то толстею. Порой бывает мокрота с кровью. Вчера послал Тэцу в аптеку за "карумочином" (снотворным), она принесла лекарство, только коробочка была другая; я не обратил на это внимания и перед сном выпил аж десять таблеток, но глаз так и не сомкнул. Удивился тем более, что почувствовал что-то неладное с желудком, побежал в уборную - оказался страшный понос; бегал еще три раза подряд, потом не вытерпел, посмотрел, что за лекарство принесла мне Тэцу - слабительное "хэномочин".

Лег, положив на живот грелку с горячей водой. Хотел было всыпать Тэцу: почему вместо одного лекарство купило другое, да только засмеялся. "Неполноценный" - это слово, несомненно, комическое. Комедия, не правда ли, пить слабительное, чтобы заснуть?

Я теперь не бываю ни счастлив, ни несчастен.

Все просто проходит мимо.

В так называемом "человеческом обществе", где я жил до сих пор, как в преисподней, если и есть бесспорная истина, то только одна: все проходит.

В этом году мне исполнится двадцать семь лет. Голова почти белая, и обычно люди считают, что мне за сорок.

Я не знаком непосредственно с автором этих Тетрадей. Правда, доводилось встречаться с женщиной, описанной здесь как "мадам" из бара в Кебаси. Она маленького роста, бледная, с очень косым разрезом глаз и довольно крупным носом - в общем, миловидной ее назвать трудно, более похожа на симпатичного юношу, тем более, что и характер ее показался мне довольно твердым.

Судя по всему, в этих Тетрадях показан Токио 1930 - 1931 годов. Друзья несколько раз приводили меня в упоминавшийся в Тетрадях маленький бар, но, правда, позднее - в годы, когда разгул милитаризма стал почти откровенным, то есть в 1935 - 1936 годах; следовательно, автора дневника встретить там лично я не мог.

В феврале этого года я был в гостях у одного приятеля, эвакуировавшегося в Фунабаси (префектура Чиба); это мой друг по университету, в настоящее время преподаватель женского колледжа. Я поехал к нему, чтобы обговорить его брак с моей родственницей, и на всякий случай прихватил большой рюкзак, надеясь, что удастся запастись в Фунабаси свежими морепродуктами для семьи.

Фунабаси - довольно большой город на берегу Токийского залива. Приятель живет здесь недавно, и найти его было нелегко. Я долго бродил по улицам. Тем временем похолодало, да еще тяжелый рюкзак отдавил плечи, и когда я увидел перед собой кафе, услышал скрипку (в кафе крутили пластинку), обрадовался и зашел туда.

Владелицей кафе оказалась та самая "мадам", которая десять лет назад держала в Токио маленький бар, я сразу узнал ее. И она, кажется, припомнила меня. Мы удивились друг другу, радостно засмеялись и повели оживленную беседу, избегая обычных в то время расспросов о том, кто как пережил бомбежки и пожары.

- Вы совсем не изменились, - сказал я.

- Да что вы! Я уже совсем старуха, хожу, костьми гремлю. А вот вы и в самом деле молодой.

- Какой там молодой... Детей трое... Вот, приехал чего-нибудь купить для них..

Обменявшись банальными фразами, обычными, когда собеседники давно не виделись, мы стали вспоминать общих знакомых. И тут, несколько сменив тон, она спросила, не знал ли я человека по имени Ёдзо. Я ответил, что не знал. Она куда-то вышла и через минуту принесла три тетрадки с тремя фотокарточками и протянула мне:

- Может, пригодится для романа.

Я не очень склонен писать на темы, которые мне навязывают, и потому хотел тут же вернуть эти записи, но случайно взглянул на фотографии, о которых писал вначале. Что-то в них поразило меня, я согласился просмотреть тетради и снимки, обещая вернуть их, когда буду уезжать из Фунабаси. На всякий случай поинтересовался, не знает ли эта женщина, где живет такой-то, преподаватель колледжа, и - вот что значит новоприбывший слой жителей будучи, как и мой приятель, эвакуирована сюда, она была с ним знакома, более того, он иногда заглядывает в это кафе и живет недалеко отсюда.

В тот же вечер, выпив с приятелем, я остался у него ночевать, но не спал ни минуты, поглощенный чтением Тетрадей.

Все, о чем в них говорится - дело прошлое, но, несомненно, и сейчас читатель найдет много интересного для себя. Я решил, что лучше будет не прикасаться своей бесталанной рукой к этим дневниковым записям и в неизменном виде опубликовать их в каком-нибудь журнале.

Я попрощался с приятелем и, надев на спину рюкзак с морепродуктами для детишек (удалось достать только сушеные продукты), направился в кафе.

- Спасибо вам за все. Только у меня есть к вам просьба, - без обиняков перешел я к сути. - Не могли бы вы дать мне эти дневники на какое-то время?

- Конечно, пожалуйста.

- Их автор жив?

- Вот этого я не знаю. Лет десять назад на адрес моего бара в Кебаси пришла бандероль с этими тетрадями и фотографиями. Послал их, безусловно, Ёдзо, но ни обратного адреса, ни даже имени на бандероли не было указано. Во время бомбежек тетради удалось вместе с другими вещами спасти, но перечитала их только недавно, и...