Так неужели кристальная доверчивость преступна?!
Если ценность того единственного, к чему я стремился, сомнительна - что же я могу понять в этом мире? Чего желать? Или нет ничего, кроме алкоголя? С утра я наливался дешевым сакэ, выглядеть стал жалко, зубы попортились и поредели; работа тоже шла плохо: мои комиксы походили более на непристойные рисунки. А если быть откровеннее - я просто стал делать копии порнографических рисунков и тайком сбывать их: нужны были деньги на сакэ. Когда передо мной оказывалась Ёсико, когда она виновато отводила глаза, мозг сверлила одна мысль, которую я не мог прогнать: эта баба ведь совсем не способна за себя постоять, может коммерсант насиловал ее не однажды? А может и Хорики тоже? И еще кто-нибудь, кого я совсем не знаю? Одно сомнение рождало другое, но смелости разрешить их, прямо поговорив с Ёсико, тоже не было. Опять беспокойство и страх замучили меня, и я, чтобы забыться, пил. Порой робко, замирая от ужаса, пытался выведать какие-нибудь подробности. В душе одни переживания сменялись другими, но внешне я, как когда-то, дурачился, ласкал Ёсико (то были отвратительные, адовы ласки), после чего погружался в сон, как в грязь.
В конце того же года, вернувшись домой однажды очень поздно и, конечно же, мертвецки пьяным, я захотел попить подслащенной воды и стал искать сахар (Ёсико уже спала). Найдя сахарницу, открыл крышку и обнаружил, что сахара нет, но внутри увидел продолговатый бумажный пакетик. Прочитав этикетку, оцепенел. Половина ее была отцарапана, но на уцелевшей латинскими буквами значилось: DIAL.
Диал - снотворное; я в то время, несмотря на бессоницу, снотворных еще не пил, ограничиваясь алкоголем, но представление о них имел. В этом пакетике находилась смертельная доза, даже больше. Он еще не был распечатан, но на всякий случай имелся... Бедная дурочка. Сама она не знала латинских букв и наивно полагала, что если отдерет надпись по-японски, никто ничего не поймет. (Грех неведом тебе, Ёсико!) Стараясь не шуметь, я тихонько налил в стакан воды, разом отправил все таблетки в рот и спокойно запил их, после чего выключил свет и лег в постель...
Трое суток я был ни жив ни мертв. Доктор, полагая, что я неумышленно выпил много снотворного, сообщать в полицию не торопился. Когда я стал приходить в себя, первое, что я произнес в бреду, было, якобы: "хочу домой". Что за дом я имел в виду, неясно мне самому. Во всяком случае, все слышали именно эти слова, да еще горькие рыдания.
Постепенно пелена спала с глаз, и я увидел у изголовья Палтуса; лицо у него было очень недоброе.
- И раньше тоже - именно в конце года, когда голова кругом идет от всяких дел, - именно в конце года он устраивает такие фокусы. Сил никаких уже нет... - говорил Палтус сидевшей тут же "мадам" из бара в Кебаси.
- Мадам! - позвал я.
- Ну что, пришел в себя?! - Она радостно засмеялась и прижалась лицом к моим щекам. Слезы невольно потекли у меня из глаз.
- Дайте мне уйти от Ёсико. - Эти слова вырвались у меня неожиданно для себя самого.
"Мадам" приподнялась и чуть слышно вздохнула.
А дальше я... - Бог знает, что это было: невольный фарс ли, просто глупость или нечто другое, не поддающееся определению, - но только с языка сорвалось:
- Хочу туда, где не будет женщин.
Сначала Палтус.громко загоготал, потом захихикала "мадам" и, наконец, я, глотая слезы, конфузливо улыбнулся.
- Это ты молодец! Это лучше всего, - не переставая гоготать, говорил Палтус. - Это прекрасно - отправиться туда, где нет женщин. С женщинами жизнь - не жизнь. Это ты хорошо придумал: "туда, где не будет женщин"!..
Самым чудовищным образом мои глупые слова стали вскоре явью.
Ёсико считала, что я пытался отравиться из-за нее, и более, чем прежде трепетала передо мной, не смела улыбнуться, что бы я ей ни говорил, вообще боялась рот раскрыть. Валяться в комнате было тошно. Наконец, я смог выходить на улицу и опять стал хлестать дешевое сакэ. После истории с диалом я заметно исхудал, чувствовал страшную слабость в руках и ногах, не мог заставить себя прикоснуться к работе. Когда Палтус последний раз приходил ко мне, он оставил деньги. (Он все пытался внушить мне, что принес свои деньги, но, думаю, то были деньги из дома, от братьев. В отличие от того дня, когда я убежал из его дома, теперь пышные спектакли Палтуса не могли меня обмануть; будучи сам хитрым, я разыграл доверчивость, смиренно поблагодарил его за деньги. Однако для чего ему это надо было? - Вроде понимаю, и совсем не понимаю, все это мне кажется ужасно странным.) Так вот, на эти деньги я решил поехать на южную часть полуострова Идзу на минеральные источники.
Но разве могли мне чем-нибудь помочь эти целебные источники? Постоянно вспоминалась Ёсико, и безумная тоска мучила меня. Из окна номеpa я подолгу глядел на простиравшиеся вокруг горы; душевное спокойствие не приходило. Я так и не надел ни разу ватное кимоно, чтобы побродить в горах, ни разу не искупался в источнике, если и выходил на улицу, то лишь затем, чтобы забежать куда-нибудь напиться сакэ. Мое состояние только ухудшалось, и я решил вернуться в Токио.
...Ночью шел сильный снег. Я брел по улочке за Гиндзой, расшвыривая снег носком ботинка, и бесконечное число раз пел вполголоса одну строку популярной военной песни "Родина за сотни миль отсюда". Неожиданно меня вырвало. Я впервые харкал кровью. На снегу расползлось красное пятно - ни дать ни взять флаг Японии. Я присел на корточки отдышался, потом обеими руками стал тереть снегом лицо. И не переставал плакать.
"Куда ведет дорога?.. Куда ведет дорога?.. "
Издалека доносится печальный девичий, почти детский голосок. А может, никто и не поет, может, это мне только кажется... Несчастная девочка... Сколько же в этом мире несчастных, по-разному несчастных людей... Хотя нет, можно смело сказать, что все несчастны на этом свете; правда, все могут со своим несчастьем как-то справиться, могут открыто пойти против мнения "общества", и оно, очень может быть, не осудит, возможно даже посочувствует им; но мое несчастье проистекает от моей собственной греховности и всякое сопротивление обречено. Заговори я вразрез с мнением общества - не только Палтус, но и все люди крайне изумятся: глядите, у него еще язык поворачивается что-то требовать... Сам не пойму - то ли я очень уж, как говорится, "своенравный", или, наоборот, слабохарактерный, что ли, но одно несомненно: я - сгусток порока, и уже только в силу этого несчастье мое становится все глубже и безысходнее, и ничего с этим не поделаешь...
Я постоял, подумал и решил, что прежде всего надо бы принять какое-нибудь лекарство; зашел в первую попавшуюся аптеку. Войдя, встретился взглядом с хозяйкой, почему-то она буквально остолбенела, вперив в меня широко раскрытые глаза. В них читался не испуг, не враждебность, а что-то похожее на мольбу о спасении, бездонная тоска была в них. "Бог мой, она тоже несчастна, а несчастные люди остро воспринимают чужое горе", - подумалось мне, и в глаза бросилось, с каким трудом она встала, опираясь на костыль. Подавив в себе порыв подбежать и помочь ей, я стоял, не отрывая от нее взгляда, слезы навернулись на глаза. По щекам женщины тоже катились крупные слезы.
Оставаться здесь было невозможно, я вышел из аптеки. Добрел до дома. Ёсико напоила меня подсоленной водой, и я сразу, ничего не говоря, свалился в постель. Провалялся весь следующий день, солгав Ёсико, что, кажется, простыл, а вечером, не в силах отогнать беспокойную мысль о болезни, кровохаркании (это я держал в секрете), поднялся с постели и пошел в ту самую аптеку. Улыбаясь, без утайки рассказал хозяйке о том, что было и почему меня беспокоит нынешнее состояние здоровья, попросил совета.
- Вам следует воздерживаться от алкоголя. Меня не покидало чувство, что нас связывает что-то родственное.
- Наверное, я уже хронический алкоголик. Вот и сейчас тянет выпить.
