После тяжких раздумий Гапон созвал собрание. На собрание пришли не только представители всех гапоновских отделов. На этот раз пришли и большевики-подпольщики. Гапон рассказал о встрече с градоначальником.

— Что будем делать, братья? — вопросил Гапон.

— Бастовать! — крикнул путиловский большевик Полетаев. — Бастовать, пока не примут уволенных и не выгонят собаку Тетявкина!

— Бастовать! Бастовать! — раздались дружные голоса рабочих. И стало ясно: никакие силы не удержат теперь путиловцев от забастовки.

Рано утром третьего января забастовала вагонная мастерская, где хозяйничал мастер Тетявкин. А остальные мастерские? Поддержат ли они вагонщиков? От этого зависел успех забастовки. Мастерских на Путиловце много. Разбросаны они в разных концах огромной территории. И никто там не знает, что одна мастерская уже бастует.

Помогли подручные мальчишки. Они бегали по мастерским и кричали:

— Кончай работу! Забастовка!

— Выходи на двор! Забастовка!

— Выключай станки! Забастовка!

Испуганные мастера выталкивали ребят из мастерских, награждали их оплеухами, давали зуботычины, но голоса мальчишек были услышаны.

К восьми часам утра все мастерские Путиловца перестали дымить. Началась общезаводская забастовка.

Предсмертное письмо рабочего И. В. Васильева, убитого 9 января.

Весть о забастовке путиловцев мгновенно разнеслась по столичным заводам. Следом забастовали и другие крупные заводы. Не прошло и трёх дней, как остановились станки всех заводов Петербурга. В столице царской России началась всеобщая забастовка.

Гапон был в ужасе. Он понимал, что такая забастовка может обернуться восстанием против самодержавия.

— К царю, братья! — кричал он сорванным голосом на собрании гапоновцев. — Пойдём к царю на Дворцовую площадь! Все пойдём. Пусть пойдут и жёны и дети! Царь нам всем отец! Только от нас он узнает правду! И гнев его падёт на голову нерадивых министров, обирал-заводчиков и нечестивой полиции!

Тёмные, неграмотные рабочие ещё не потеряли веру в Гапона.

— К царю! — подхватили они призыв попа. — С детьми и жёнами! Скажем ему: отец наш, ты готов отдать за нас жизнь! Но ведаешь ли ты, как нас мучают, что мы голодаем, что мы подобны скотам, почти все неграмотны… Облегчи нашу жизнь! Найди управу на мучителей наших!

С этого последнего собрания гапоновцев Гурьев и Шаров шли домой вместе. Всегда молчаливый, Шаров был сейчас возбуждён и разговорчив.

— Конец нашим мукам! Какой завтра день? Какое число?

— Воскресенье. Девятое января, — бесцветным голосом ответил Гурьев.

— Запомни! С этого святого воскресенья для рабочего человека вся жизнь изменится!

— Задурил вам голову поп! — отозвался Гурьев. — Додумались, идти к царю с просьбой!

— Креста на тебе нет, Василий! — взъерошил заиндевевшую бороду Шаров. — Как же, по-твоему, идти к царю? С камнем за пазухой?

— От царей и попов свободы мы не дождёмся! Сбросить надо царя, разогнать всю его преступную шайку. Иначе рабочему хорошей жизни не видать.

Шаров словно оглушённый смотрел на Гурьева обезумевшими от гнева глазами:

— Нехристь! — выдавил он наконец. — Значит, ты и в бога не веришь! Царя сбросить! Помазанника божия! Да за такое тебе кандалы полагаются! На каторге тебе место! — Круто повернувшись, Шаров зашагал по сугробам на другую сторону и не оглядываясь пошёл к дому.

Шаров проснулся в семь утра. В комнате было темно. Он зажёг огарок свечи и потихоньку, чтобы не разбудить Марью, растолкал Анютку:

— Вставай, деваха. День-то какой! Батюшку царя узрим!

— Я сейчас! Я сейчас! — вскочила Анютка. Ёжась от холода, она сунула ноги в разношенные материнские валенки и побежала к рукомойнику. — Я мигом! — приговаривала Анютка, плескаясь у рукомойника.

Захныкал Колька. Полусонная Марья дёрнула за привязанную к люльке верёвочку, люлька качнулась и Колька замолк.

— Пошла бы с вами, да не с кем парня оставить, — сетовала Марья. — А ты, Анютка, иди в моих валенках. На улице-то крещенские морозы. Пока до дворца дойдёте — носы отморозите. Возьми с собой распятие. К царю надо идти с богом в душе и мыслях…

— Ага, ага! — суетилась в полутёмной конуре Анютка. — Возьму. Ты нас жди! Мы скоро. Царь, поди, уже ждёт!

— Так уж и ждёт, — добродушно усмехнулся Шаров. — Перво-наперво отправимся на сборный пункт, на Четвёртую линию. А уж после все вместе на Дворцовую площадь!

— Не опоздать бы! Я чего боюсь? Там все большие будут, загородят меня от царя, я его и не увижу!

— Увидишь, — твёрдо сказал Шаров. — Я тебя на закорки посажу. Лучше других узреешь лик государя императора.

В девять утра они вышли из подвала. Утро было морозное, солнечное, но безветренное. Идти было легко. Со всех переулков и улиц группами шли рабочие. Некоторые шли с детьми. Были в толпе и женщины. Анютка удивлялась — столько народа, а на улице тихо, словно в церкви. Если кто и заговорит — то приглушённо, вполголоса. А ещё удивило Анютку, что у всех дворов стоят дворники в чистых белых фартуках. И городовых много. Усатые, краснолицые, торчат на всех углах.

На подходе к Четвёртой линии Анютка ещё издали разглядела толпу у большого дома.

— Видать, ещё заперто, — тихо сказал Шаров.

Они подошли к зданию вовремя.

Двери дома только что открылись. Толпа стала редеть, и вскоре все оказались в комнате. Такой большой комнаты Анютка никогда не видела. В ней стояли длинные скамьи, а вдалеке высился помост. Все скамьи были заняты. Люди сидели в зимних одеждах, тесно прижавшись друг к другу. Многие стояли в проходах и на широких подоконниках. На подоконнике пристроились и Шаров с Анюткой. Оглядывая зал, Анютка увидела на ближней скамье Гурьева.

На набережной Невы в октябре 1905 г.

— Глянь, папаня, дядя Василий! На третьей скамье у стены!

— Значит, этот нехристь всё-таки пришёл! — сердито пробурчал Шаров. — Вчера богохульствовал, а сегодня к царю пойдёт! Гнать его отседа, и весь разговор!

Мысли его прервал звонкий голос пожилого рабочего.

Рабочий стоял на помосте и говорил всем понятные, близкие слова:

— Товарищи! Мы идём к царю! Если он нам царь, если он любит народ свой, он должен нас выслушать… Так ли я говорю, товарищи?

— Так! — подтвердило единым выдохом всё собрание.

— Не может быть, чтобы царь к нам не вышел, не выслушал нас, преданных ему душой и мыслями. Так ли я говорю?

— Так! Так! — снова отозвались люди.

— Мы идём к царю с богом в душе. Помолимся же все вместе. Сотворим молитву «Отче наш», и молитва наша дойдёт до бога, и бог вразумит помазанника своего.

Все сидящие на скамьях встали, обнажили головы, перекрестились и благоговейно стали читать знакомую с детства молитву. И Анютка шевелила губами, истово читая про себя торжественные, но малопонятные слова: «.. да оставишь нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим…»

Взгляд её случайно пал на Гурьева. Он стоял, обнажив голову, но губы его были плотно сжаты и не шевелились. «Не молится!» — ужаснулась Анютка и взглянула на отца. «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого», — шептал Шаров, и по щекам его катились слёзы. Впервые за свои двенадцать лет Анютка увидела плачущего отца. Это потрясло её, и, не понимая почему, она всхлипнула в голос. Отец обнял её худенькие плечи, прижал к себе, и вместе со всеми они кончили молитву тихим, привычным словом «Аминь!»