Потом Эйдан ждал известий об отце, которые всё не приходили… Потом — дня, когда его заберут из заброшенного посёлка в Эльдорадо.
За ним приехал не Кендалл, а люди из его охраны. Эйдана под видом беты увезли в поместье на озере Тахо. Там уже ждали врачи, которые сразу принялись за анализы и сканирование.
Потом он ждал, когда в Штаты вернётся Кендалл. Они с ним даже по телефону почти не разговаривали: дел у Кендалла было столько, что времени едва хватало на сон, и гораздо больше о муже Эйдан узнавал из новостей. В первом же из разговоров Кендалл сообщил ему, что с его отцом всё в порядке.
Глен, выйдя из тюрьмы, решил отправиться на Восточное побережье — работу на дамбе он всё равно потерял. Он знал, что Кендалл живёт в Нью-Йорке и часто приезжает в Вашингтон, и надеялся рано или поздно если не встретиться с сыном, то хотя бы найти способ передать весточку о себе. В дороге Глен не следил за новостями — слушал музыкальные радиостанции, которые сутками напролёт, без перерыва, крутили старое довоенное кантри. Только когда он заехал в придорожную забегаловку поужинать, то узнал, что предыдущей ночью было совершено покушение на Питера Кендалла, который теперь считается пропавшим без вести, как и его супруг-омега. Глен решил, что ему надо разворачиваться и ехать в Калифорнию, где велись поиски. Он так и сделал, но по дороге слушал уже не кантри, а новостные каналы, по которым вдруг пронеслось, что в подрыве машин подозревают его. Первой мыслью было явиться в полицейский участок и сказать, что вот он, Глен Стивенс, едет сейчас по графству Коконино в Аризоне и никакого отношения к покушению не имеет. Но он быстро сообразил, что находится слишком близко от Калифорнии, а с момента покушения прошли уже почти сутки, и от того, что он добровольно сдался в руки правосудия, он не перестанет быть основным подозреваемым.
Глен знал, что когда имеешь дело с политикой, на честность и справедливость рассчитывать не приходится. Единственное, на что он в теперешней ситуации мог рассчитывать, так это на собственные осторожность и хитрость и на дружбу валапай, которые могли его спрятать. У них он и скрывался все те дни, пока было неясно, чем закончатся поиски Кендалла. Теперь Глен находился в Нью-Йорке под присмотром охраны.
Пока Эйдан жил в особняке у озера, два-три часа каждый день ему приходилось проводить под капельницей. Врачи сказали, что опасного, с серьёзной угрозой для здоровья отравления не было, но хелирование всё равно нужно было пройти. Вообще же доктора с ним почти не разговаривали, на вопросы не отвечали, лишь выдавали распоряжения — Эйдан, хотя и находился в доме своей новой семьи, словно бы вернулся в воспитательный центр. Он не мог свободно перемещаться по особняку, на улицу выходил только с разрешения, садился за стол и ложился в кровать не по собственному желанию, а по распоряжению врача, который был в поместье за главного — по крайней мере, в тех вопросах, что касались Эйдана.
Эйдан часами кружил по нескольким комнатам, куда ему было позволено заходить, светлым, пугающе огромным и носившим яркие приметы чужой жизни. Номер Кендалла в «Карлайле», пусть и весьма обжитой, всё равно не был в полном смысле этого слова домом, здесь же всё было иначе. На стенах висели картины, выбивавшиеся из остальной обстановки, так что было понятно, что они оказались тут не потому, что так решил дизайнер, а потому, что Дэйву Кендаллу было приятно видеть их именно здесь. Книги, в основном старые, ещё довоенные, были разбросаны по комнатам и, судя по всему, прислуге было сказано не убирать их на место, а оставлять там, где положил хозяин. Стол в гостиной был чуть не полностью уставлен фотографиями членов семьи Кендалл — снимков было не менее двадцати. Некоторые были сделаны ещё до войны, и омеги на них смело улыбались в объектив и носили одежду, которая почти ничем не отличалась от той, что надевали беты, может быть, была чуть более яркой.
Довоенные фотографии не рекомендовалось выставлять на всеобщее обозрение или показывать детям, как и любые другие старые книги, рекламные каталоги или журналы, где омеги были с открытыми лицами и в одежде, не скрывающей очертаний тела. Такие снимки не были запрещены, но демонстрировать их считалось чем-то непристойным, всё равно что показывать фото, где у альфы или беты видны половые органы. Омеги, принадлежащие государству, не должны были вызывать желания.
В обществе справедливого распределения желание было угрозой системе. Желание эгоистично, оно хочет обладания, хочет сделать только своим… Как и узы — странная связь альфы и омеги, отрицающая свободу и справедливость. Обречённость друг на друга, так щедро приправленная эндорфинами, что становилась счастьем.
Эйдан подолгу рассматривал фотографии людей, которые в определённом роде были его семьёй. Питер и Джейми в школьной форме, так похожие друг на друга, что никто не разобрал бы, где альфа, а где бета. Молодой Дэйв Кендалл и черноглазый омега с лёгкой примесью каких-то азиатских кровей. Снова Питер и Джейми, совсем маленькие, сфотографированные вместе с родителями: молодым альфой, таким же ширококостным и внушительным, как Дэйв, и светловолосым омегой настолько красивым, что любой альфа и безо всяких правил упрятал бы его в красное одеяние, чтобы никто не видел. Платное распределение, никаких сомнений… Какой-то незнакомый альфа, сидящий в этой самой гостиной с глазастым малышом на коленях, судя по одежде — омегой. Возможно, снимок был сделан как раз перед тем, как ребёнка должны были отправить в центр воспитания и распределения. Ещё незнакомые альфы и беты, которые в любом другом государстве стали бы семьёй Эйдана, но здесь были отделены от него непреодолимой преградой. Он был омегой. И с ним обращались соответственно — примерно так же, как и с прислугой.
В определённый час дня Эйдана приводили в одну из комнат на первом этаже особняка, напоминавшую больничную палату. Там на самом деле стояло кое-какое медицинское оборудование: так как у Дэйва Кендалла были серьёзные проблемы со здоровьем, в доме постоянно находился врач, и имелось всё необходимое для лечения и оказания срочной помощи.
Эйдан ложился на стерильно-белую кровать, рядом ставили капельницу с растворами для хелирования, и он подолгу лежал, глядя в окно на идеальные газоны и клумбы или на медленно сочащиеся по прозрачной трубке капли желтоватой жидкости. Шевелиться было нельзя, смотреть особо не на что, и Эйдан закрывал глаза и начинал дремать. Возможно, так действовали препараты, которые ему вводили, а возможно, вынужденное бездействие и тишина, царившая в доме…
В один из дней он проснулся от того, что кто-то взял его за руку. В первую секунду Эйдан испугался и метнулся в сторону, но его удержали на месте, схватив за локтевой сгиб, где к катетеру шла трубочка от капельницы.
— Осторожно, — тихо произнёс Кендалл, — а то эта штука отвалится, и нам с тобой попадёт от врача.
Эйдан широко улыбнулся, хотя в груди щемило так, что хотелось заплакать — от счастья, наверное. Он приподнялся, растеряно и полусонно хлопая глазами.
— Так долго, — прошептал Эйдан, протянул к лицу Кендалла свободную руку и тут же отвёл её, не решаясь завершить слишком смелое и одновременно интимное движение.
Последние дни перед расставанием прошли, как в тумане, в счастливом пьянящем полусне, и теперь, когда они встретились с Кендаллом вот так, в здравом уме и твёрдой памяти, Эйдан не знал, как себя вести. Первым импульсом было коснуться мужа, но тут же стало стыдно за то, что вытворял в пещере и после. Он помнил, как заносчиво заявлял раньше, что течки у него проходят спокойно, и помнил, что происходило потом, когда он голодный, измождённый, еле стоящий на ногах от усталости, словно потеряв рассудок, подставлялся Кендаллу, сам насаживался и кричал от удовольствия. И помнил, как корчился и скулил после ухода Кендалла, потому что до одури хотел, чтобы тот снова оказался рядом и вставил ему.
Наверное, эти мысли, смятение, радость и стыд были на лице написаны, потому что Кендалл улыбнулся в ответ тоже немного смущённо, поймал замершую на полпути руку и прижал к губам. Ободранные ладони не зажили до конца, и он касался бледно-розовых участков поджившей кожи бережно и нежно. Потом он вытянулся через кровать и поцеловал Эйдана.
