Как-то раз, когда я смотрела на его окно, в котором горела ночная лампа, окно, за которым он ждал меня со всей своей безумной любовью, которой хватило бы на легион, а не только на нас двоих; так вот, когда я в тот раз смотрела на его окно, собираясь уже переступить порог дома, мне подумалось (и так уж это во мне осталось), что и это тоже было. И он был. И я была. От нас осталось только то, что было между нами. Мы — два фантома на службе вечно живого чувства.

Мне тогда вспомнилась наша общая давнишняя молитва, когда мы хотели дать обет себе и Богу, да что там Богу — всем существующим и придуманным богам, что мы будем вместе больше, чем до самой смерти; я вспомнила, как мы просили все сверхъестественные силы, святотатственно не обращая внимания на то, светлые они или темные, Бог ли исполнит нашу просьбу или Сатана, ох, лишь бы исполнилось; так вот, мне вспомнилось, как мы с ним молились, чтобы эта наша любовь и нашу смерть пережила, чтобы она жила всегда, когда нас уже не будет, а не просто всю жизнь, до самой смерти — если любить, так навсегда, а стало быть, и на том свете, на веки вечные. Ну и вымолили себе.

Я никогда бы не осмелился сказать ей в глаза, что она больна.

Я оставил все на волю случая: выписка из медицинской карты, диагноз и лекарства были наверху в верхнем ящике, так что в любой момент она могла наткнуться на них.

Я никогда бы не собралась с духом сказать ему, что нас обоих больше нет в живых. Я знала, где лежат фотографии наших похорон, ему достаточно было открыть верхний ящик и перебрать содержимое.

Ядвига закончила писать открытку и позвала старшего, чтобы он, как он это делает каждый день, и сегодня наклеил марку и пошел на угол к почтовому ящику и бросил; Ядвига каждый день посылает открытки, и хоть знает, что марки для заграницы дорогие, она вот уже три месяца, с самого отъезда сына, велит покупать для нее с пенсии, которую всю отдает детям, тридцать марок, чтобы хватило на все открытки. Посылает их младшему сыну. А он не отвечает.

«Туго у него с деньгами, студенты, они бедные, в Швеции все так дорого; когда он соберет всю клубнику и вернется, то мы все сядем за столом и наговоримся вволю, а ты, мама, вволю наслушаешься и все узнаешь…» — объясняет ей ее старший каждый раз, когда берет у нее открытку и уносит из дома, а выйдя из дома, рвет на мелкие клочки и выбрасывает в урну. Мать не поднимается с постели после инсульта, на коляску тоже сама не в состоянии сесть, так что никаких опасений, что она заметит в окно, куда отправляются ее послания к младшему сыну. Который не отвечает.

«Звонил, звонил, только мы не хотели будить тебя, мама, сказал, что продлил визу, что клубника прекрасно идет и жаль перед концом сезона все бросать и возвращаться, а зарабатывает так хорошо, что у нас на фабрике за эти деньги пришлось бы целый год ишачить», — объясняет дочь, стирая грифельные каракули со столешницы; мать пишет свои послания карандашом; после инсульта, случившегося три месяца назад, она перестала замечать, где кончается бумага, концы предложений остаются на столе, грифельный след легко стереть, вот дочь и стирает его, врач сказал, что после такого инсульта это чудо, что мама еще сохранила сознание, что ей не надо менять подгузники, что они могут разговаривать, что она узнает их; врач даже пошутил, что их мать представляет поразительный случай последствий инсульта наоборот: вместо ограничения в узнавании она страдает от патологического его расширения.

Три месяца назад у Ядвиги внезапно закружилась голова; падая на пол, она ощутила колющий холод в висках, почувствовала, что лопается ее память, воображение, самочувствие, мировоззрение, что лопается каждая мысль по отдельности; в надтреснутом ее сознании образовалась щель, через которую Ядвига благополучно родила двадцатилетнего сына (он теперь собирает клубнику в Швеции), сына, который мог бы родиться двадцать лет тому назад, если бы Ядвига не остановилась по совету мужа-гинеколога на двоих детях, сегодня уже совсем взрослых, оплачивающих свою учебу с алиментов отца и с пенсии матери, которая три месяца назад, когда кровь заливала ее мозг, родила с двадцатилетним опозданием сына… который так и не ответит на ее письмо.

Регина проснулась. Раннее утро, еще темно, но уличные фонари уже погасли. Обычно она спит дольше, если только не мучится бессонницей, тогда она не спит всю ночь, давление слишком высокое, кровь стучит в висках, она принимает ударную дозу раупасила, но нервничать не перестает, и тогда, чтобы успокоиться, она принимает медазепам, не переставая бояться слишком высокого давления, бояться, что именно этой ночью она умрет. Регина боится смерти, она не может заснуть, потому что боится, что умрет во сне и пропустит тот самый момент, то единственное событие, которое еще может произойти в ее жизни. Она так и говорит дочке по телефону: «Доча, у меня в жизни ничего больше интересного не может случиться, кроме смерти». Тогда дочь раздраженно обрывает ее: «Ой, мама, опять ты все жалуешься, все ты вечно о себе да о себе, с тобой ни о чем другом уж и поговорить нельзя». Нехорошо кончаются их разговоры. Дочка живет далеко-далеко, с мужем ей не повезло, но, слава богу, на ногах стоит крепко, денег хватает, работает на фирме, вот только вечерами не с кем словом перекинуться. «Лучше бы этот урод вообще отсюда свалил, даже и не заметила бы, мы уже с ним и не здороваемся», — говорит дочь Регине о своем муже, вот так обычно и кончаются их разговоры, а как еще могут кончиться разговоры про давление, про жизнь.

Сегодня Регина проснулась рано, до зари, но не встает с постели, как обычно. А обычно она встает сразу, правда осторожно, без резких движений, чтобы не закружилась голова. Она обязана быть осторожной, не то, упаси боже, головокружение и инсульт или просто упадет, ударится головой и потеряет сознание, ну а случись что-нибудь такое, никто не поможет. Регине семьдесят восемь лет, и живет она одна, соседка, та уже совсем старуха, даже не выходит, так что помощи ждать неоткуда. Поэтому с постели надо вставать не спеша: сначала сесть в постели, подождать немного, пока кровь привыкнет, потом дотянуться рукой до выключателя и зажечь лампу, подождать, пока привыкнут глаза, и только потом медленно спустить ноги с постели прямо в тапочки, проверить, как входят, потому что, если вдруг и с этим проблемы, если есть ощущение тесноты — худо дело, это значит, что с утра давление слишком высокое, что ноги отекли, что день придется начать с раупасила. Так или иначе, но сразу после пробуждения начинается вставание, сегодня — особый случай.

Сегодня Регина продолжает лежать и даже не думает вставать, ее мысли — о сне, который только что привиделся и пока еще оставался в памяти. Она почти никогда не запоминает снов, исключение — когда ей снится мать. «Мать мне всегда снится к Несчастью», — говорила Регина по телефону своей дочери. «Обязательно что-нибудь плохое произойдет, если во сне ко мне является мама», — говорила она. «Или если у меня левый глаз чешется, то к слезам, а уж хуже всего, когда мне и мама приснится, и сразу потом, как проснусь, левый глаз зачешется, тогда хоть совсем не вставай с постели, потому что, как пить дать, Несчастье ждет». Дочь обычно раздражается, ругает мать за суеверия и эгоизм, жалуется на свою жизнь и кончает разговор. Вот и сегодня: Регина проснулась, но не встает, она не в состоянии сбросить с себя сон о матери. Мать всегда снится ей молодой и красивой, такой, какой Регина помнит ее из своего детства, — не старой и больной, как на протяжении большей части жизни, а молоденькой, стройненькой, почти девочкой. Как тогда, когда она позировала для портрета этому чудаку; Регина помнит тот день, помнит, как в подарок на день рожденья отец заказал портрет матери одному известному художнику; Регина сидела в сторонке и скучала, а маме пришлось неподвижно просидеть на стуле битых два часа. Но стоило маме спросить, может ли она пройтись по мастерской, чтобы, что называется, расправить кости, может ли посмотреть, как идет дело, как тот взбеленился; мама была такой хрупкой, а на этой его картине вышла хоть и красивая, но какая-то продолговатая, а после войны оказалось, что это большая ценность, потому что тот художник-эксцентрик мало того что руки на себя наложил, так еще и вошел в моду; художники всегда становятся знаменитыми после смерти, наверное, чтобы сами ничего на своих картинах не смогли заработать, так уж придумали эти обманщики-аукционисты, короче, если бы мама, такая бедная да больная, знала, если бы она эту картину сумела продать, только вот подевалась куда-то картина во время военных скитаний, переездов — что там картина, кто бы тогда с картиной стал возиться, — вот и проболела мама полжизни, а лекарства дорогие, и жизнь дорогая, и здоровье дорогое, все так дорого, даже смерть: похороны, гроб, ксёндз, надгробная плита, всегда какие-нибудь хлопоты. Регина помнит страшные слова, сказанные матерью перед смертью: «Доченька, я только потому так долго зажилась, чтобы вам не причинить беспокойства, а то столько эти похороны стоят. Теперь, когда вы немного встали на ноги, я уже спокойна». Помнит, только они встали на ноги с мужем, так мама и умерла. С тех пор ей только мама и снилась; когда-то, в молодости, ей, может, что другое и снилось, при муже ей, может, муж снился, когда дочка жила с ними, то, может, и дочка снилась, но сегодня Регина не помнит ни одного из своих снов, единственное, что осталось у нее в памяти, — это мать, молодая, хрупкая, позирующая художнику; только это всегда плохое предзнаменование. Она хорошо помнит, что перед покушением на папу римского ей тоже снилась мать, и перед катастрофой в Кабатах[10], и перед мужниным инфарктом, и когда он уже выглядел лучше, когда уже совсем казалось, что со дня на день его выпишут, ей приснилась мать, и тогда Регина не понесла в больницу ни яблоки, ни компот, ни рубашку новую, для него приготовленную к выписке, а оделась во все черное и пошла, а в больнице спросили: «Откуда вы узнали? Мы ведь вам еще не сообщали». — «Потому что мне сегодня мама снилась», — ответила она.