— Не очень. Потому что эта женщина схватила такси и ехала за нами до самого загородного дома… Счастье, что Люсе запрещалось месяц выходить из дома: коже был необходим постоянный температурный режим… Тем более на улице начались дикие морозы…

Через несколько дней, впервые увидев Джой, я все поняла. Это за ней охотилась верная подруга Нины Николаевны Оболенской. Я попросила дядю Мишу узнать, где можно в Москве отыскать Марию Кохановскую, а Глеба — на время усилить охрану дома…

Но по адресу, который удалось отыскать, Мария Кохановская не появлялась.

Конечно, трудно было предположить, что она появится в храме на венчании. Но ей оказалось все равно — свадьба это будет, похороны или просто ненавистная Джой отправится в магазин за покупками… Кохановская твердо решила свести с ней счеты за смерть своей подруги и благодетельницы.

Когда я увидела ее в церкви, первой реакцией было кинуться к ней и наконец-то все объяснить. Но рваться из-под венца было бы чересчур экстравагантной выходкой, хотя в результате все именно так и произошло. Я попыталась мыслить логически. Мария Кохановская после смерти госпожи Баррент не покинула монастырской обители, несмотря на то что теперь с ее деньгами можно было устроиться и пороскошней. Значит, она — верующий человек и никогда не позволит себе предпринять что-либо под сводами православного храма. В этом я конечно же была права. И что угораздило Люсю передать венец, который она держала над моей головой, и направиться к выходу?

— Но я же не знала, что выступаю в роли Эсмеральды и хранима тобой, как Квазимодо, и сводами пусть не собора Парижской богоматери, но не менее надежной защитой, — улыбнулась Люся. — Я отправилась, чтобы напомнить сидящим в машине, чтобы они приготовились бросать вам под ноги цветы, когда вы пойдете с крыльца.

— Одним словом, — прервал Люсю Глеб, — я хочу поднять этот бокал за самую удивительную женщину, которую судьба милостиво позволила мне сегодня назвать своей женой. Я знаю, что наш совместный путь будут устилать не одни розы, но знаю еще одно: мы исповедуем одну и ту же веру… «Встать рано, помолиться Богу и работать…» И еще: когда я познакомился с ней, то осознал, какое мне дано свыше благо — дар писать музыку. Если мне не хватает слов, чтобы объясниться ей в любви, в моей душе начинают складываться мелодии, которых я никогда не сумел бы создать сам… Если позволишь, Алена, я скажу тебе сейчас то, что целый день переполняет мое сердце.

Глеб выпил до дна фужер шампанского, подошел к роялю, и из-под его рук полилась страстная, тревожная, грустная музыка.

Алена слушала, опустив голову и перебирая тонкими пальцами бахрому нарядной скатерти. Крупные тяжелые капли слез тугими шариками падали на край скатерти, тут же расплываясь и рисуя на льняной поверхности замысловатые узоры.

— Ах ты Егоза, Егоза, — услышала она над ухом взволнованный шепот Егорычева. — Жаль, что родители не дожили…

Резкий звонок в дверь прервал музыку.

Ольга пошла открывать, и все головы выжидающе повернулась ко входу.

Спустя несколько минут на пороге гостиной появилась невысокая худая женщина, закрывающая лицо огромным букетом белых роз.

Алена вскочила с места и, промокая салфеткой мокрые щеки, обняла женщину за плечи, взяла из ее рук букет.

Было трудно узнать в этой элегантно одетой даме недавнюю оборванную незнакомку, лежащую в сугробе на Большой Никитской.

Застенчиво улыбаясь, Мария Кохановская извлекла из сумочки маленькую бархатную коробочку и протянула ее Алене:

— Эта вещь принадлежала семье Оболенских, и Нина Николаевна перед смертью поручила мне найти ее сестру и передать ей это.

Алена открыла футляр и, восхищенно ахнув, продемонстрировала всем сияющий на старинной броши изумруд, обрамленный бриллиантовой россыпью.

— Думаю, она сама с великой радостью вручила бы его вам, Алена, в день вашей свадьбы… Пусть я буду ее посланником. Уверена, души наших дорогих ушедших сестер Оболенских незримо, невидимо присутствуют здесь, на вашем торжестве, и молятся за ваше счастье. Пусть эта вещь иногда напоминает вам о том, как подчас тернист и неблагодарен путь тех, кто верен себе, тем корням, которые их породили, той чистоте и мужеству, с которым они несли свой крест. Господь соединил их навеки. Простите, что внесла грустную ноту в ваш праздник.

Госпожа Кохановская опустилась на стул и, закрыв ладонями лицо, беззвучно зарыдала.

После Алениной свадьбы Петр попытался дать ей почувствовать всю свою горечь по поводу этого так скоропалительно состоявшегося мероприятия.

— Могла бы, между прочим, предупредить. А то выгляжу, как дурак. Все в курсе, кроме меня. А мы с тобой… не так уж чтобы совсем чужие люди, — пробурчал он, целуя Алену в висок и невнятно присовокупляя свое поздравление.

— А я предпочитаю избегать лишних слов там, где и так все понятно. Будет неправдой, если ты скажешь, что тебе больше по душе путаница в словах, чем затянувшаяся пауза. Пусть даже непозволительно затянувшаяся. — И Алена тихо добавила: — Надо быть честнее в отношениях, Петр. Когда тебе врут, через эту боль теряешь достоинство…

Петр шумно выдохнул и спросил:

— Я так понимаю, свою новую пьесу я могу тебе не показывать?

— Это отчего же? — удивилась Алена. — У меня на твоих опусах рука набита. Приноси, почитаю.

— А может, как прежде, мне самому почитать тебе? Как-то привычней.

— Можно и так, — согласилась Алена, — только вот «Бесприданницу» и «Укрощение строптивой» закончу…

Последний прогон «Бесприданницы» с новой актрисой подходил к концу.

Работа была чрезвычайно сложной и для Ольги, и для Алены. Одно дело — сыграть на показе маленький отрывок из «Трех сестер», пусть эмоционально-насыщенный, но совсем короткий — эдакий всплеск чувства, темперамента, страсти, другое дело — за три часа прожить горькую судьбу Ларисы. Для благополучного юного создания, которое являла собой очень одаренная Ольга Соцкая, это было чрезвычайно сложной пробой, но в конце концов к этому и сводится смысл профессии — уметь интуитивно, чувственно постичь то, что никогда не довелось пережить в собственной жизни.

Неожиданно «помог» Петр Сиволапов, в очередной раз продемонстрировав роковое мужское начало для молодых актрис. Он сидел на многих репетициях «Столичной штучки», иногда Алена предоставляла ему право голоса, и тогда он, красивый, рослый, синеглазый, с волнующим взглядом и полнейшим отсутствием комплексов, дружески обнимая за плечи Ольгу, высказывал свои пожелания и советы. Несколько раз Алена видела их выходящими вдвоем из театра и неоднократно ловила настороженный взгляд Нины Евгеньевны Ковалевой, все чаще забегающей в зал якобы по неотложным производственным вопросам.

На сегодняшний прогон пришла Инга. Она очень редко бывала в театре и Ольгу Соцкую видела едва ли один раз — на премьере «Столичной штучки». Инга вошла в зал в тот момент, когда Алена делала актерам последние наставления, и, чтобы не мешать, опустилась в кресло у двери.

Ольга вздрогнула при ее появлении, и по лицу промелькнула боль и досада.

— Ты меня слушаешь, Оля? — мгновенно попыталась сконцентрировать внимание актрисы Алена, но по ее нервным напряженным реакциям поняла, что Сиволапов уже глубоко зазернился в ее сердце. — Итак, начнем. Забудь все, что я тебе говорила. Живи тем, что чувствуешь, — прогудела Алена и с раздражением отметила просочившуюся в зал Мальвину со знакомой, плотоядной улыбкой на ярких губах.

«Эта уже тут как тут. Сейчас подсядет к Инге, и пошло-поехало…»

Алена усилием воли заставила себя отключиться от всего, что вокруг, зажгла настольную лампу на режиссерском столике, придвинула бумагу и ручку.

«Эффект присутствия Инги» сотворил в актерской природе Ольги Соцкой предполагаемый Аленой переход в новое качество. Но то, что она явила присутствующим в зале, оказалось воистину чудом. Живая боль и страстная, отчаянная, граничащая с безумием жажда ответного чувства вытеснили инфантилизм и ту приблизительность осознания отвергнутости, с которыми так боролась на репетициях Алена…