- Наши учителя оказались предателями, - сказал Эдди. - Чему они теперь еще смогут нас научить?

- Кое-чему смогут, - сказал господин Пите. - Знаете вы, например, что в туалете господин Кренцке вздыхал и охал?

- Пипелю от этого много толку! - Адам в бешенстве сшиб головку репейника.

А Эдди поинтересовался, что господин Пите хотел этим сказать.

- Что трусу тоже не так легко дается эта роль. - Господин Пите оглядел каждого из нас по очереди. - Ребята, до сих пор у нас в школе были демократические порядки. Теперь нас хотят от демократии отучить. Господин Кренцке, к примеру, никак этого не поймет. Иначе бы он так не усердствовал.

Адам сплюнул под ноги господину Пите, он прямо-таки взвыл:

- Чхал я на ваши объяснения, так и знайте!

Как бы то ни было, домой мы возвращались порядком измученные.

Я был не прочь потолковать обо всем этом с отцом, но стоило мне только упомянуть господина Кренцке, как отец тут же переводил разговор на другую тему. Только ночью, когда мы уже легли, мне удалось застичь его врасплох.

- Я знаю, - сказал он в темноте. - Я все про него знаю.

- Но он же был социал-демократом, как ты, - сказал я.

Отец уставился в потолок. Световая реклама из-за окна окрасила его лоб в лиловый цвет.

- Тут дело не в политике. Тут чисто человеческая проблема.

- Ах, человеческая!

Отец откашлялся:

- Пойми, мальчик, мы все теперь должны что-то решать.

- Ну, допустим, - сказал я. - И почему же я должен решать против Пипеля?

- Ты этого не должен. Ты свободен выбирать. - Отец приподнялся на локте, за ним в окне теперь отчетливо была видна световая реклама «Саротти». - Свободен, - сказал он. - Слышишь?

- Не глухой, - сказал я.

- Вот и хорошо. - Отец снова лег на спину.

А на другое утро произошло нечто неслыханное. Мы договорились не отвечать господину Кренцке на его «хайль Гитлер», а на пустую парту Пипеля положить табличку с надписью: «Невинная жертва расправы». Адам, кроме того, предложил, как только откроется дверь, тихонько, с закрытыми ртами запеть «Интернационал». Но большинство его не поддержало. Эдди правильно заметил, что тогда в класс наверняка заглянул бы кто-нибудь из учителей, а зачем нам тратить свой порох на других?

Так что мы просто теперь молчали и ждали, когда раздастся звонок.

Удивительное это было состояние: все ребята молча повернулись к пустой парте Пипеля, а за окном сияло солнце, отражалось в трепетных листьях тополя, и на дворе внизу слышно было, как чертыхается господин Пите, уронивший корзину для бумаг, наверно опять полную выброшенных бутербродов.

Вот раздался звонок.

Точь- в-точь как всегда, рывком отворилась дверь, вошел господин Кренцке.

Никто из нас не шевельнулся.

Но и с господином Кренцке что-то произошло, мы все это заметили. Он, державшийся всегда так подчеркнуто прямо, шел как-то смешно согнувшись, и очки у него запотели так, что не видать было глаз.

Он аккуратно положил портфель на кафедру и что-то пробормотал.

Лишь тут до меня вдруг дошло: господин Кренцке, войдя, не сказал «хайль Гитлер».

Я незаметно оглянулся. Многие, видимо, ждали, что он это приветствие сейчас вспомнит.

Но господин Кренцке и не помышлял об этом. Он просунул за стекла очков большой палец левой руки и протер их. Затем начал писать на доске слова, оказавшиеся особенно трудными в последнем диктанте.

Похоже было, что господин Кренцке щадит правую руку. Он всегда мог одинаково писать и правой рукой, и левой; сегодня он писал только левой.

Оглянувшись, чтобы проверить, пишем ли мы вслед за ним, он заметил табличку на парте Пипеля. Подошел и уставился на нее; желваки напряглись на его скулах.

С задней парты, оттуда, где сидел Адам, донесся чей-то глубокий вздох. Вздох прервался на середине, и вновь стало слышно лишь, как во дворе господин Пите граблями ровнял гравий вокруг мусорного бака.

- Н-да, - только и сказал господин Кренцке. А потом опять вернулся к доске.

Внезапно я понял, что с ним произошло. Тут дело было в Пипеле. В господине Кренцке заговорила совесть, он теперь пробует что-то исправить.

Мне вдруг захотелось за него вступиться. Конечно, Пипелю от этого легче не будет, ему теперь не так просто поступить в какую-нибудь другую школу. Но ведь и господин Кренцке по-своему рисковал, отказавшись требовать, чтобы мы кричали ему «хайль Гитлер». Разве не так?… Я возбужденно огляделся.

Мне показалось, что многие подумали то же, что и я. Это было видно по их глазам. Они смотрели на него без прежней настороженности и недоверия.

Только Адам не хотел ничего слышать. На школьном дворе он опять начал свое:

- Ну, не вскинул он руку - что из того? Пипелю лучше от этого? Или, может, теперь его отца не вызовут на допрос?

- Дело не в том, что он просто не вскинул руку, - сказал я. - Дело в том, что за этим поступком кроется.

- Бруно прав, - заметил Эдди. - Я вам всегда говорил: тяжелей всего эту историю пережил сам Кренцке. Теперь он так больше не может. И нам показывает, что можно из игры выйти.

- Задавил человека и дал задний ход, - скривился Адам. - Знаете, как это называется? Подлостью это называется, я так считаю.

- Заткнись, - сказал я. - То, что происходит с Кренцке, тоже не пустяки.

- Сам заткнись, - взъелся Адам. - Ради Пипеля ты небось пальцем не шевельнул.

Мы дрались, наверное, минут пять. Дрались всерьез, поэтому остальные нас загораживали.

К сожалению, внизу оказался я. И те, кто был на моей стороне, конечно, сразу заколебались: если человек так отстаивает свою правоту, как Адам, за этим должно что-то быть.

Но когда господин Кренцке и на следующее утро опять не вскинул руки, только пробормотал что-то невнятное, а потом весь урок писал левой рукой, как будто правую замарал этим самым гитлеровским приветствием и потому должен ее, так сказать, сначала проветрить, это убедило последних сомневающихся - кроме Адама, разумеется.

Адам пересел с последней парты вперед, на опустевшую парту Пипеля, и оттуда устремлял теперь на господина Кренцке взгляд, который сам назвал «напоминанием о Пипеле», что, однако, господину Кренцке совсем не мешало, потому что очки у него бывали чаще всего запотевшими.

Если бы только на сей раз не вмешался директор! Мы сразу, конечно, поняли, что он явился к нам исключительно ради господина Кренцке.

У директора было обыкновение стучать в дверь и тут же, одновременно, ее открывать, так что этим еще можно было объяснить, почему господин Кренцке, застигнутый врасплох, не сразу ответил на директорское «хайль Гитлер».

Но вот прошло добрых полминуты, а господин Кренцке все еще не отвечал. И тогда директор не вытерпел:

- Я сказал «хайль Гитлер», коллега.

Господин Кренцке прочистил горло; ему пришлось еще отправить под язык леденец от кашля.

- Как, - пробормотал он, - разве я не сказал «хайль Гитлер»?

Как будто сам не знал, что это не так. Директор провел пальцем вокруг шеи, расслабляя воротничок. Чувствовалось, что ему не слишком приятно вести с господином Кренцке подобные беседы при учениках.

- Нет, вы даже не подняли руку!

Господин Кренцке прикусил нижнюю губу. Сперва у него покраснели скулы, потом все его бледное угреватое лицо со взъерошенным светло-рыжим хохолком начало наливаться кровью. Он был похож на школьника-старшеклассника, пойманного на воровстве.

- Но я ведь уже здоровался с вами сегодня утром!

- Вы поздоровались со мной как с коллегой, господин Кренцке. - Директор говорил теперь очень тихо. - Но я не слышал от вас германского приветствия. Между прочим, и другие замечали, что вы им пренебрегаете.

- А мы не замечали, - вставил тут Эдди. - Для нас всех это дело уже привычное. Правда, ребята?

Мы энергично закивали. Только Адам не кивнул - он смотрел на господина Кренцке и криво усмехался.

Тот раз- другой сглотнул слюну, его кадык при этом так и ходил ходуном.

- Солидарность - это, конечно, прекрасно, - проговорил он.