Два полка, советский и болгарский, стояли лицом к лицу,; их командиры одновременно спешились, пожали друг другу руки.

- Подполковник Тимаков.

- Полковник Христо Генов.

Площадь огласилась мощным «ура» - с карнизов вспорхнули голуби, закружились над колоннами.

Хороши сентябрьские дни. Солнечные лучи золотыми полосами лежат на балконах, увитых глициниями. Люди, молодые и старые, смотрят на нас глазами, полными душевного света.

Стоянка затягивалась, шла обычная жизнь: стрельбы, марши, политзанятия. Солдаты с задором пели: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…» Отъелись, отоспались, офицеры щеголяли в кителях из американского сукна, обзаводились знакомствами среди горожан. Тихая, мирная служба. О войне напоминали сводки Информбюро да рассказы солдат, побывавших в дунайском порту Рущук. В верхоречье - на югославской границе - окапывались немецкие дивизии.

* * *

Вера держится молодцом. Она в штабной команде, шагает с писарями, вместе с ними глотает дорожную пыль, ест из одного котла. На больших привалах ее проворные пальцы выстукивают дробь на трофейной пишущей машинке. Она общительна со всеми - солдатами, офицерами. Ей улыбались, в нее влюблялись. Встрепенулось горячее сердце Ашота.

- Вера Васильевна работает за трех писарей. Поразительно!

- Лишних отправь в роты, - улыбнулся я.

- Я не эксплуататор, особенно берегу красивых женщин.

- А твоя жена?

- Самая красивая женщина Армении - моя жена.

- По-твоему, так все красивые.

- Но не все добрые. А у Веры Васильевны сердце - большое, как Арарат!

Но затихнет полк, погружаясь в крепкий солдатский сон, - Вера рядом со мной. Пусть гром гремит, пусть небо разверзается - от того, что надумала, она не откажется.

- Ну-ка скидывай сапоги, разматывай портянки, - Прямо под ноги мои таз с водой.

- На черта все эти выдумки?

- Господи, до чего у меня мужик колючий!

Мокнут мои ноги в воде, а Вера следит за минутной стрелкой. Хочу вытереть вафельным полотенцем ноги, так куда там: сама, все сама.

- Что я, безрукий, что ли?

- Молчи.

Мы укладываемся отдельно ото всех в широком румынском шарабане. Лежу и чувствую, как натруженные ноги окутывает приятное тепло.

- Спасибо, Вера…

- То-то, а еще ерепенился!

Пахнет свежим сеном, она взбивает подушку.

- Ты ложись на правую сторону, там попрохладнее.

Подчиняюсь; умостившись, закуриваю. Вера ждет, пока я докурю. Устал, хочется спать, очень. Широко зеваю. Она пододвигается ближе, шепчет:

- Ты хоть чуточку меня любишь?

- Давай спать…

- Спать так спать. - Поворачивается ко мне спиной, обиженно посапывает.

- Ну что ты… - Обнимаю ее.

- Что, что… Сколько тянется война, сколько ночей моих бабьих пропало… Кончится, проклятущая, вернемся в Крым: ты, я, мама, Натуська. Нам же дадут квартиру… А, как не дать?

- Чего вперед загадывать.

- Хочешь, признаюсь? Ругай не ругай, а я на тебя гадала. Цыганка прямо сказала: твой будет жить. Они наперед знают…

Сквозь сон улыбаюсь: ну что с нее возьмешь?

* * *

Мы третью неделю на одной стоянке. Я, как и в Просулове, ношусь на Нарзане из батальона в батальон. Ждет нас не учение, а бой. Колом торчит во мне: «У меня кадровая армия!»

Сегодня я в шалагиновском батальоне. Отрабатываем задачу «рота в наступлении». Октябрь, а печет, как летом. Но отдохнули хорошо, сытые солдатские глотки своим «ур-ра» пугают болгарских лошаденок, пасущихся на снятом клеверном поле. Земля вокруг ухоженная, ласковая, работящая.

Солнце вот-вот начнет падать за косогор.

- Хватит на сегодня, майор. Хорошо поработали.

- Понятно! - Шалагинов на особом подъеме: только вчера пришел приказ о присвоении нового воинского звания. Я подарил ему полевые погоны старшего офицера - радуется не нарадуется.

- Да, кстати, тебе большой привет от нашего замполита, вчера письмо получил.

- От Леонида Сергеевича? Как он там?

- Еще полежит, но просит дождаться его.

- Конечно, дождемся, а как же - наш комиссар.

Простился с майором и поскакал на железнодорожный переезд. Через три квартала домик, в котором мы живем. Не доезжая до полотна, увидел Веру, согнувшуюся под тяжестью вещевого мешка.

- Вера!

. Она присела за высокую насыпь.

- Что прячешься? Выходи. Выходи. И мешок… мешок не забудь. - Я отдал повод коноводу. - Давай, старина, гони коней, а мы дойдем.

Затих стук копыт.

- Что у тебя там, показывай.

Спиной загородила мешок.

- Пустяки, Костя, ей-богу…

Я поднял мешок, развязал, вытряхнул: на пожухлую отаву вывалились скомканные платья, отрезы, детские ботиночки.

- Откуда все это?

- Выменяла на свой паек, клянусь Наташей!… В Орехове за это хлеб дадут, масло… Если бы ты знал, как они там живут…

Я рассердился:

- Барахольщица ты! Разве одним нашим плохо?… Быстро ты забыла свои партизанские дни! У тебя ж боевой орден…

- А что мне с него. - Она заплакала. - Не хочу, чтобы моя мать торф воровала. А ты мне долю уготовил - врагу не пожелаешь. Через ад прошла. Женщина я, а не телеграфный столб!

Сейчас не было смысла что-то ей втолковывать. Самые справедливые слова останутся пустым звуком, самые разумные утешения будут восприняты как болезненная обида.

Мы поздно вернулись к своему шарабану. Вера отказалась от ужина, забыла даже о тазе с водой. Ее живая материнская душа требовала действий, и только действий. Я чувствовал, что она не спит, но разговаривать не хотелось. Не было уже во мне ни гнева, ни возмущения - одна щемящая жалость… Она долго молчала, а потом голосом, в котором была отчаянная мольба, спросила:

- Разреши махонькую продуктовую посылочку…

- Ты же знаешь, полевая почта не принимает их.

- А я с попутным человеком.

- Где ты его отыщешь?

- Наш старший писарь говорил, что его знакомому майору по ранению дали отпуск в Москву.

Молчу, не зная, что сказать.

- Я же не милостыню прошу, в конце концов. Недоем, недопью, по крохочкам соберу.

- Бог с тобой, собирай.

Наши завтраки, обеды и ужины поскуднели. Касим ходил злой, косил сверкающими глазами на Веру, но помалкивал.

Клименко и жена часто шептались. Старик топтался рядом с ней смиренный, добрый; порой казались они мне отцом с дочерью, занятыми какой-то своей особой заботой, касающейся только их.

Как- то Вера, когда мы остались наедине, весело хлопнула меня по плечу:

- Поехал наш подарочек аж до самого Орехова! И я как пьяная…

30

В ротах не хватает солдат. Ашот и я сидим в штабной комнатенке, выискиваем резервы. Начштаба подсказывает:

- В артбатарее у каждого взводного по ординарцу. - Записывает: - Плюс еще четыре солдата.

Вошел дежурный по полку:

- Товарищ подполковник, к вам просится генерал.

- Генералы не просятся, генералы входят.

- Старик там, говорит, что генерал…

- Бывший беляк, что ли?

- Не могу знать. Уж очень просится.

- Почему не принять? - У Ашота загораются глаза. - Почему не посмотреть на эмигранта, а?

Вошел высокий худощавый старик с чисто выбритым твердым подбородком, подстриженный под польку, с седыми, нависшими над глазами бровями.

- Здравствуйте, господа офицеры, - скрипит его голос, - Имею честь видеть полкового командира?

- Вы по какому делу?

- Прошу не беспокоиться… Я думал, во всяком случае… - Он старается подавить волнение. - Простите… Меня связывал с родиной портативный радиоприемник. Его конфисковали ваши подчиненные… И кроме того, меня лишили тульской одностволки. Это единственная память о моем отце, участнике боев на Шипке под командованием его превосходительства генерала Скобелева. Я понимаю, военное время, но, господа офицеры, прошу в порядке исключения…