Бушков и Любушкин поспорили. Стоят друг против друга, красные, разъяренные как петухи, вот-вот сцепятся. Бушков что-то выкрикивает, потрясая гаечным ключом, Любушкин, вообще спокойный по натуре, молчит, только сжимает кулаки и трясет нижней челюстью. Барков тут как тут, подначивает: «Что за шум, а драки нету!» Ссора, конечно, детская, из-за пустяков. Оба работали на переборке шпиля. Бушков куда-то засунул гаечный ключ, которым работал, и стал его искать. Спросил у Любушкина, Виктор ответил, что не видел, а через минуту Алексей обнаружил ключ за спиной лежащего под шпилем Любушкина. Бушков имеет нехорошую привычку прятать инструмент «только для себя» и сейчас он обвиняет Любушкина в том, что тот выкрадывает у него инструмент. Любушкин спокойно доказывает, что инструмент казенный и им работают все, кому нужно, а прятать лучший инструмент только для себя эгоистично. Горячий Алексей, конечно, не согласен, доказывает, что сначала нужно научиться работать, а тогда брать хороший инструмент… Любушкин намек понимает, взрывается, куда делась его флегматичность и спокойствие! Вмешивается Кононыч, разводит в сторону «петухов». Разъясняет Бушкову, что он неправ. А ссора из-за такого пустяка началась просто из-за того, что людям уже хочется скорее домой, на Родину. Видно, на док заглянул «Большой Хилль» и «народы» стали злыми, раздражительными… Да, людям уже надоело быть столько месяцев оторванными от родной земли, опостылело замкнутое пространство дока.
Появилась в нашем районе тропическая депрессия, быстро переродившаяся в тайфун «Клара». Эта «малосимпатичная дама», расположившись впереди нас, двигалась очень медленно, чуть быстрее, чем караван, и мучила нас своим присутствием вплоть до выхода в Тихий океан. Только когда уже находились у острова Бабуян в проливе Лусон, «Клара», видно, разочаровавшись в таких «кавалерах», как мы, умчалась вперед.
Центр тайфуна все это время находился примерно в двухстах милях от каравана, и ветер у нас достигал десяти баллов. Крен доходил до двадцати одного градуса и более. Док испытывал удары под днище, волна со свистом вкатывалась на стапель-палубу и проносилась вдоль всего дока, сокрушая все на своем пути.
На стапель-палубе почти ничего не было, кроме киль-блоков и двух запасных бухт стального троса для буксиров весом по две с половиной тонны каждая. Одним из ударов волн бухту стронуло с места, и с каждым новым ударом волны подвигало к корме. Обвязавшись страховочными поясами и прикрепив к ним по длинному концу надежного линя, боцман Ризаев, Плешаков, Кухарчук и Минин бросились в кипящую, беснующуюся на стапель-палубе воду, поймали бухту и закрепили надежно за кнехты.
Только ребята поднялись наверх, как шальная волна вкатилась на топ-палубу (а это двенадцать метров над водой!), сбила с ног Полину, стоявшую у летней плиты, и понесла к борту. В последний миг ее подхватил Минин… Кастрюля с борщом сорвалась с плиты и отправилась в автономное плавание. Плиту, конечно, залило, с надеждами на горячий обед было покончено. Развести огонь внизу, на камбузе, не удалось, к ящику с углем пробраться было невозможно. Пришлось два дня шторма сидеть на сухом пайке. Столы, раскладушки, матрацы под тентом раскидало, но их удалось подобрать и скидать как попало вниз. Михеев, Барков и Якунин находились в левой башне, обеспечивали работу движка. Там же в радиорубке находился Бояринов и наверху — вахтенный штурман Вотяков. Попасть на правую башню «домой» они не смогли, и им пришлось нести бессменную вахту, пока шторм не стал затихать. Питались «НЗ» — галеты, сгущенное молоко.
Ход убавлять было нельзя, опасались, что снесет на опасный риф Дасяньцзяо, лежавший под ветром от курса каравана. Только через два дня, когда удалось за время короткого прояснения получить надежную астрономическую обсервацию, показавшую, что риф остался позади, ход убавили до двух узлов и положение дока облегчилось. Старые моряки помнят, как еще задолго до Великой Отечественной войны в этих водах потерпел аварию наш теплоход «Кузнец Лесов» под командованием опытнейшего капитана Дублицкого. Его тогда снесло, и он выскочил на Пратос-риф. Спасение его стоило многих усилий…
Обошлось все сравнительно благополучно. Даже наш бассейн пострадал незначительно, восстановили за час. А с носовой секции, находящейся в ста девяноста милях впереди, сообщили, что у них сбило и унесло почти половину киль-блоков и повредило крепления кранов…
Утром вновь увидели пиратствующих янки. По корме, вплотную, буквально в полусотне метров прошел американский авианосец, «Коралл-Си», оглушая ревом вентиляторов и шумом машин. За ним в кильватер — два эсминца. Когда он миновал нас, с него начали взлетать один за другим тяжелые самолеты и уходить в северо-западном направлении. Вероятно, на многострадальный Вьетнам… Отсюда до Вьетнама не более двух часов лету…
Прошли параллель бухты Камран… Там в 1905 году была последняя стоянка злополучной эскадра Рождественского перед выходом в последний переход, закончившийся бесславной Цусимой…
Несколько позже нас обогнал дальневосточный танкер «Москальво», идущий с Черного моря. Во Владивостоке он рассчитывает быть дней через десять-одиннадцать после разгрузки в Японии. Приблизился малым ходом, и нам удалось перебросить ему на палубу пакет с письмами. Дома получат от нас весточки…
При ливне и шквалах, подгоняемые сменившей направление волной, входим в пролив Лусон мимо высокого скалистого Бабуяна.
Последний день в Южно-Китайском море нас облетел на небольшой высоте американский тяжелый четырехмоторный самолет. Видимо, фотографировал.
Непроглядная тропическая ночь сереет. Небо на востоке, у самого горизонта, начинает розоветь, потом алеть. Несколько минут — и из-за горизонта показывается краешек раскаленного диска. Еще мгновение — и стало светло. Солнечный шар, как подброшенный, выпрыгивает из моря и поднимается в небо. — В тропиках сумерки короткие, а солнце с утра очень быстро поднимается и обильно поливает море горячими лучами.
Шесть часов. Вахтенный матрос уже развел огонь на камбузе. Повара начинают готовить завтрак. Артельщик Кудрин гремит ключами и, ворча, выдает продукты из кладовой. Ворчит, потому что ему кажется, что повара берут лишнее, останется без пользы.
Семь часов. Вахтенный матрос будит всех. Потом спорит с Таней-Марией, доказывает, что давно пора вставать, а та уверяет, что на вахте часы неправильные, еще рано, вставать незачем. Перепалка заканчивается тем, что Татьяна вскакивает и бежит, на ходу застегивая кофточку, накрывать завтрак. К половине восьмого все готово.
Завтрак кончился. Восемь часов. Меняются вахты. Остальные собираются на «разводку». Происходит это так. Машинная команда собирается на левой башне, палубная на правой. Боцман быстро распределяет: Репш и Попенкин — «пересыпать» бухты с манильскими швартовыми на «шабаш» [если управятся раньше конца рабочего дня, то больше работы не дается). Матросы любят такое задание. Но наш Ризаев стреляный воробей. Так задает работу, что только управятся с ней к концу дня. Полещук и Плешаков идут делать сплесни и огоны [9] Оба превосходные такелажники. Потом будут плести кранцы, у нас их мало. Банных и Минин — смазывать талрепы и стопоры шпилей. Все. Работы заданы, и боцман со старпомом уходят составлять планы на завтра.
Электромеханик Михаил Кононович и электрик Чеботарев уходят с меггером искать свой вечный «корпус». Я не помню ни одного судна, на котором бы электрики вечно не искали «корпус».
Стармех Кандауров, «дед», хотя ему только тридцать семь, долго разъясняет Глущенко и Любушкину, какую работу и как нужно сегодня сделать. Как обычно, в сотый раз вскрывается и проверяется, перебирается, снова собирается одна из дизель-динам. Бушков получает свое обычное задание «драить» плиты в машинном отделении. В тропиках все быстро ржавеет, приходится чистить плиты чуть ли не через день.
Штурманы отдыхают после вахты. Кошелев усиленно штудирует английский язык. Вот он поставил на магнитофон ленту с записью урока, включил трансляцию, и по всему доку разносится речь английского диктора. Я слушаю известия по транзистору, перебираю записи за неделю. В обеденный перерыв провожу политинформацию. Сегодня моя очередь. У нас заведено политинформацию проводить два раза в неделю, всем комсоставом, по очереди.
