— А тогда она на коне пронеслась, — сказал Андрей Фомич. — Как богиня по небу…

Алла засмеялась:

— Похоже, что вы с Артемом оба были влюблены в нее без памяти. Так и встрепенулись.

— И не подумал даже, — проворчал Андрей Фомич, — Встрепенулись! Очень надо…

Артем промолчал.

— А разве о любви думают? — спросила Алла и взяла Артема под руку, как будто вдруг ей стало трудно одной подниматься в гору. — Нет. Просто любят. А если начинают раздумывать, то никакой, значит, любви и нет. Это, как сказал мне сегодня один человек, — дар природы. И я считаю — лучший ее дар. И его надо оберегать, как и все, что природа дает нам по великой своей милости.

Послышался голос Николая Борисовича:

— Дождь будет, и очень скоро. На этот раз природа явно поторопилась, а всякий дар хорош в свое время.

На той предельной скорости, какую только мог развить потрепанный трактор, Нина, конечно, отлично разглядела и сразу узнала Артема. «А он-то зачем? — только и подумала она. — Знаменитый поэт. И жена с ним».

Подумала и тут же забыла. Она только что вернулась из правления колхоза, куда ездила требовать немедленной помощи. За все дни, пока шла уборка на Борисовых залысках, с поля не вывезено ни одного зерна. Обещали машину — не дали, а пока трактор развернется со своей тележкой, комбайны стоят, дожидаются с полным бункером. Зерно ссыпали прямо в поле, рассчитывая вывезти в ближайшие дни. Но сегодняшнее предупреждение бюро погоды спутало все планы, пообещав ливневые дожди, ветер, хотя и умеренный, но при грозе шквалистый.

Нина потребовала немедленно переправить через Сылву хотя бы одну полуторку, чтобы вывезти с поля зерно. Но с ней даже и разговаривать не стали. Во всех бригадах не лучше. А машину переправить все равно не на чем — катер еще вчера ушел с баржей, да где-то приткнулся к берегу, ждет выручки — забарахлил мотор.

— Дайте хотя бы брезент, зерно укрыть. И сотню мешков.

Брезент дали, мешки посоветовали собрать у колхозников, а зерно, сколько успеют, вывезти на тракторе и конной тягой. Вообще на советы не поскупились, спасибо и за это. Домой вернулась злая и решительная. Сразу же пошла по домам и не просила, не уговаривала, а требовала, и ее веселая злость передавалась всем, с кем она разговаривала, и никто не посмел с ней спорить.

Зашла и к Афанасию Николаевичу, вернее, к тете Клаве, его жене. Бывший бригадир хмуро отвернулся — все еще считает, что его обидели, отстранив от работы. Нина и сама думала, будто она и в самом деле в чем-то провинилась перед ним. Но сейчас не такое время, чтобы считаться обидами. Он-то ведь сам виноват, да не перед ней одной, — это бы полбеды, — а перед всеми, перед всей бригадой.

— Тетя Клава, собери сколько можно мешков и сама собирайся.

А он, не глядя на бригадира, подал голос:

— О! А я, значит, вовсе уже не в счет?

Нина, тоже не глядя на него, сказала то, что думала за последнее время, но никогда не говорила:

— Наоборот — вы у нас только для счета и существуете. И сами это знаете лучше моего.

Ничего, это лучше, когда прямо все скажешь. На прямое слово только дурак обижается, а дядя Афанасий — человек хорошего ума. Поймет как надо. И это она подумала все с той же веселой злостью, с какой сегодня все делала и говорила и какая появляется в человеке от сознания общественной важности порученного ему дела и от сознания собственной правоты.

— Вот даже как! — с горестным восхищением воскликнул Афанасий Николаевич. — За все мое доброе…

— Да, так. Все доброе ваше я никогда не забуду, и я для вас, что хотите, сделаю. А сейчас, сами знаете, нет у меня времени на такие разговоры.

Она вышла в сени, где ожидала ее тетя Клава.

— Так его, — нисколько не таясь, сказала она и спросила: — Николай-то пишет тебе?

— А как же! Почти каждую неделю.

— Хоть бы зашла когда с письмом. Нам-то он ленится писать.

— Да когда же мне? Сама видишь, как кручусь… — Она хотела еще что-то сказать, но только посмотрела на неплотно прикрытую дверь в избу и вскинула голову.

Тетя Клава поняла ее и зашептала:

— Задумываться он начал, не знаю уж, к добру ли? То в избе сидит, то в огород уйдет — и все думает. Поговорила бы ты с ним, с нами-то он больно неразговорчив, а тебя он любит.

— Куда уж там! Любовь его…

— Да не говори, знаю я… Ребятишкам, что ни день, то напоминает, чтобы к тебе с почтением и чтобы все выполняли. Она, говорит, вам не девчонка-товарка, она — бригадир… Да ты ела сегодня чего-нибудь?

Узнав, что Нина даже еще не заходила домой, она заторопилась, отрезала ломоть хлеба и налила кружку молока. Молоко Нина выпила, а хлеб сунула в карман и вспомнила о нем, только когда ехала на тракторе, рядом с Сережкой, средним сыном дяди Афанасия. Она начала есть и, когда увидела Артема, помахала ему рукой, в которой держала хлеб.

— Хорошие ребята эти городские. Безотказные на всякую работу, — сказала она трактористу и неожиданно спросила: — Сережка, похожа я на принцессу?

— На сороку ты похожа, хотя и бригадир.

— А вот один человек сказал, что похожа.

— Это фотограф тот?.. — спросил Сережка. — Он у меня дождется!..

Нина пренебрежительно взмахнула рукой:

— Выдумал! Да у него и ума-то на это не хватит. — Ей было приятно, что Сережка, младший брат ее предполагаемого жениха, так верно оберегает ее, пока старший, Николай, служит в армии.

— Ума на это и не надо, — солидно заметил Сережка. — А девки от красивых слов всегда дуреют.

— Спасибо.

— Не за что. А ему скажи, чтобы не шастал на наш берег.

— Да не он это сказал. Да и глупости все. Подгоняй поближе, сразу и затаривать будем и грузить. Ох, хоть бы до дождя успеть вывезти.

— Прибыли в ваше распоряжение! — сказал Артем, разглядывая «принцессу» и невольно сравнивая ее с той отчаянной и обольстительной девчонкой, чей портрет до сих пор висит в его комнате. Нет, совсем не похожа, хотя по-прежнему отчаянная и еще больше, чем прежде, обольстительная. Совсем не та.

— Работать? — спросила Нина с таким видом, что если она не примет Артема, то он помрет с голоду. Но смилостивилась, приняла: — Мужчины на погрузку, а вы, девушки, насыпайте зерно в мешки.

«Совсем не та», — снова подумал Артем, пытаясь оторвать от земли мешок с зерном и чувствуя, что никогда ему этого не сделать.

— Э, нет, гражданин. Так ничего не выйдет. Пупок сорвешь, а не подымешь, — весело проговорил носатый старик-колхозник и скомандовал: — Хватай его за уши!

Старик взялся за мешок и слегка его наклонил, и Артем сразу же понял, что такое эти «уши» и что ему надо делать. Он подхватил мешок за углы и вместе со стариком легко перекинул его через борт тракторной тележки.

— Венька, держи! — выкрикнул старик при этом.

Венька, такой же немолодой колхозник в ярко-голубой рубахе, стоял на тележке. Он подхватил мешок и поставил его к борту.

Рядом кидал мешки через борт Андрей Фомич на пару с молодым парнем. У них дело шло проворнее, Венька не успевал поворачиваться.

Нагнувшись за очередным мешком, Артем услыхал приказывающий голос:

— Плотней грузите! Плотней!..

«И голос не тот, — подумал Артем. — Раньше он напоминал валторну. А теперь он что напоминает? Разве только то, что мы должны проворнее поворачиваться. А это уж совсем другая музыка».

И Ленька, у которого еще задержались в памяти младенческие представления о принцессах, с самого начала не понял, за что ей, этой тетке, досталось такое сказочное прозвание. Чернявая, загорелая, белый платок свалился с головы и болтается на шее, черные сатиновые штаны заправлены в короткие резиновые сапоги. Кричит и тут же хохочет, как ненормальная. Принцесса!..

Ну, если бы еще он был маленьким, то мог бы допустить, будто она заколдованная. Бывало ведь — царевна-лягушка, например. Маленький бы он поверил и даже что-нибудь предпринял бы для ее спасения. Тогда он еще и не то вытворял.