На этот раз знакомая продавщица улыбнулась ей и достала из-под прилавка маленькую книжечку.

— Только сегодня получили, и уже все распродано. Эту я оставила для вас.

Стихи. Серая обложка, украшенная золотым кленовым листком. «А. Ширяев. Песни дождей». Вот и подарок от небезызвестного ей человека. Сам-то он и не подозревает об этом. Впервые Алла увидела его на литературном вечере лет пять назад и с тех пор ходила на все его вечера и приобретала все его книжечки. Немного их, к сожалению, и вечеров, и книжек. Эта третья. Тем дороже подарок.

Поблагодарив продавщицу, она спрятала «подарок» в сумочку и вышла из магазина. Знойный день окончился душным вечером, и впереди ожидалась такая же душная ночь. На проспекте томились молодые тополя. Под ними в призрачной тени уже занимали места пенсионеры, терпеливо ожидающие вечерней прохлады или грозы, которую вот уж третий день по радио обещают никогда неунывающие синоптики. Кое-где обосновались первые робкие парочки, не знающие еще, что их ждет. На одной из скамеек весело гоготало несколько очень молодых и очень развязных парней, от которых никто не ждал ничего хорошего. Один из них барабанил на гитаре, подразумевая, вероятно, какую-то мелодию.

Два пенсионера для развлечения затеяли легкую безобидную склоку. Тыча пальцем то в свой лоб, то в небо, один из них въедливо объяснял:

— Гроза, если хочешь знать, бывает фактическая и метеорологическая. Сапог!

— От сапога слышу. Трепачи там все. — Он тоже потыкал пальцем в небо. — Обещал грозу — дай…

Алла торопливо шла мимо всех этих ждущих и обещающих по бесконечному бульвару. Ждать и обещать — со всем этим, славу богу, давно уже покончено. Любовь… Она и сейчас еще не может понять: то ли ее обманули, то ли она обманула сама себя. И то, и другое обидно. Лучше об этом не вспоминать, не бередить сердца.

Давно уж приняв такое решение, она все-таки до сих пор продолжала вспоминать «об этом», стараясь только, чтобы ее горькая усмешка выглядела презрительной. Дар природы! Этим даром надо или пользоваться с достоинством человека, или забыть о нем. А может быть, она переоценила этот дар, потребовав от любви слишком много? Переоценила, так сказать, и свои возможности и возможности того, своего самого первого, который оказался и последним. Все, что бывало у нее за эти последующие годы, вряд ли можно назвать любовью.

Около самого своего дома увидела Надю. Вот кто без всяких там рассуждений перехватил тот самый дар природы, который Алла оттолкнула от себя. Спряталась под реденькой сеткой листвы недавно высаженных тополей и, задыхаясь от зноя, обмахивается платочком. И не мудрено при таких-то богатых формах. А была тоненькая и трепетная, но уже и тогда отличалась здравым умом и резко выраженной сентиментальностью. Рядом на скамейке большой букет, под ним сверток — пришла поздравлять. Вот и еще неожиданный подарок.

— Милая моя, любимая, — запричитала Надя, обнимая подругу. — Поздравляю! А ты все такая же красоточка. И красуешься, и наряжаешься…

Кое-как утихомирив подругу, Алла вытерла ее слезы со своих щек и сама неожиданно растрогалась.

— Ну, будет тебе, будет. Давно ждешь?

— Ах, это не имеет значения. Дождалась.

Дома Надя развернула свой подарок.

— Вот, пирог тебе испекла, какой ты любишь. С рыбой. И еще наш, детдомовский, традиционный, — с яблоками.

Ничего не забыла — и что любит подруга, и то, что в детском доме каждый ребячий день рождения отмечали сладким пирогом.

В однокомнатной квартире, которую только в прошлом году получила Алла, было мало мебели, много книг и, как считала Надя, никакого намека на уют. Если бы не большой зеркальный шифоньер и маленький туалетный столик в углу, то можно было бы подумать, что тут живет закоренелый холостяк.

— Иди в ванную, — сказала Алла, — вот тебе полотенце.

Она открыла шифоньер. Надя не могла не заглянуть туда.

— Сколько у тебя красивых вещей!..

— А что мне остается?

— Нет, не говори. Ты всегда была щеголиха и сейчас не изменилась нисколько. И это у тебя здорово получается.

— Да и ты тоже. Не отстаешь.

— Где мне! Да и времени нет, при моем-то семействе! — Она скрылась в ванной.

Не изменилась нисколько. Неправда это, конечно. Изменилась, и очень. Алла придирчиво рассматривала себя в зеркале. Вот она, скуластая, курносая, румяная и, как еще иногда пишут в романах, ясноглазая. Все это осталось при ней. Нового, тоже как в романах, только, пожалуй, какая-то горечь в глазах, в улыбке. «Ясноглазая старая дева — вот я кто. Ну и пусть!»

Это невеселое признание вызвало невеселую, натянутую улыбку, как на фотографии, когда фотограф попросил сделать веселое лицо. Веселое лицо сделать нетрудно, но жизнь от этого не становится лучше.

Но потом прохладный душ как бы смыл с нее неизвестно откуда взявшееся уныние. А когда она в халате, надетом на голое тело, вышла из ванной, услыхала звон посуды на кухне и до нее дошел сытный запах пирога, то и совсем развеселилась. Много ли человеку надо?

— Человеку надо весь мир, — жизнерадостно заявила она, усаживаясь за стол, — и еще кусок пирога с рыбой!..

— Это правильно, — откликнулась Надя, радуясь хорошему настроению подруги. Она все еще не могла преодолеть своего смущения и понять, какой непостижимой черте Аллиного характера она обязана своим семейным счастьем. Ей все казалось, что оно досталось ей случайно, отлетело рикошетом, и поэтому она никак не могла отделаться от смутного сознания какой-то своей вины перед подругой.

— Как это ты вспомнила про мой день? — спросила Алла, склоняясь над пирогом. — Сейчас объемся. Прелесть какая!

— А я про тебя давно думаю. Всегда. Ты масла побольше положи. И все никак не могла собраться. А тут случай такой подошел.

Думая, что случай, о котором сказала Надя, это ее день рождения, Алла взмахнула рукой:

— Эх я, недогадливая. У меня же есть портвейн и еще что-то. Ты что больше любишь?

— Пусть будет портвейн. Я ведь теперь не могу ничего такого.

— А что, опять?

— Да, — сказала Надя и приложила ладонь к своему животу. — Четвертый месяц.

— Ничего еще не заметно. Андрей рад?

И, чтобы не показать подруге, как она счастлива именно оттого, что обрадовала мужа своей беременностью, она как можно равнодушнее повторила то же, что сказала вчера Андрею Фомичу:

— А ему что! Ходит вокруг меня, высматривает, что получится.

— Как скульптор, — подсказала Алла.

— Куда там! Ты уж придумаешь… Как плотник.

Скульптор! А я, значит, камень? Надя с сожалением посмотрела на подругу: ничего она не поняла. Нет, не камень я — живой человек, и без меня ничего не будет. Без моего желания, горячей крови, тревожного ожидания, творческой страсти, материнского терпения. Без моих беспокойных дум. И я тоже художник и творец будущего, а не только он. Ведь если он испытующе смотрит на меня, то я так же испытующе заглядываю в самое себя. Восторг творчества и муки творчества — все пополам, все на двоих. А как же иначе?

Этот взгляд сожаления смутил Аллу.

— А ты еще хуже придумала: плотник.

— Обе мы не то подумали. Ну и забудем. Ты мне много-то не наливай, я теперь могу только самую капельку и то потому, что случай такой вышел.

— Ну и выпьем за случай!

— Да ты еще ничего не знаешь. Я тебе ничего не успела рассказать.

Поставив рюмку, Алла приказала:

— А что случилось? Рассказывай все!

— Выпей сначала. Давай за твой день. — Надя выпила вино и подождала, пока и Алла выпьет. — Теперь я попробую все рассказать, хотя и сама еще не все понимаю. Андрей мне вчера напомнил про тебя.

— Вот как? Он помнит мой день рождения?

— По-моему, он все помнит. Нет, ты не думай, жаловаться мне не на что. Ничем я не обижена. У нас в доме — счастье. Понимаешь?

— Да. Хотя плохо знаю, что это такое.

Не обратив внимания на эту оговорку, потому что торопилась скорее все рассказать, Надя продолжала:

— А вот в чем дело: Андрей мой (сама того не желая, она подчеркнула это) всегда такой спокойный, ты это знаешь. Даже, когда на работе не все ладно, он и этой заботы в дом не несет. А если я и спрошу, только отмахнется: «Зачем тебе? Лишнее беспокойство только». Так я и привыкла — не спрашивать. Что мне надо, он и сам скажет. А не говорит, значит, оберегает. Вот так у нас все и шло…