Увидав ее на крыше телевизионного автобуса, Артем попытался скрыться. Не такое сейчас у него настроение, чтобы с кем-нибудь разговаривать. Но Милана заметила его и отчаянно замахала руками.

— Артем! Вот где ты мне попался!

Она что-то сказала киношнику и необыкновенно ловко сбежала по лесенке.

— Попался? Можно подумать, будто я убегаю от тебя.

— Всю жизнь, — легко вздохнула Милана и крепко сжала его руки.

Артем подумал, что он и в самом деле попался. Кажется, девушка настроена на лирический разговор.

— Не смейся! Я теперь просто при деле. Нашла дело для себя. А в газете я была ни при чем. Там я вечно была «на подверстку». Где не хватало строчек, подверстывали мои заметочки. А потом я стала при тебе. Помнишь наш разговор в столовой о том, что человек во всем должен быть самим собой? Я тогда не все поняла и даже очень на тебя обиделась. Только потом дошли до меня твои слова. Человек всегда должен быть самим собой. И в деле, и особенно в любви.

— Почему особенно?

— Работу можно сменить, а любовь почти невозможно. Это уж навеки, — убежденно проговорила она, поглядывая на Артема своими темными, настороженными и в то же время пытливыми, как у белки, глазами.

Эта убежденность повергла его в уныние, и он понял, что Милана не отпустит его, пока не выговорится до конца. Он-то знает ее настойчивость. Разговоры, воспоминания — как он устал от них. Хотелось только одного: свалиться и уснуть прямо здесь же, на пыльной траве. Еще хорошо, что она не восторгается его стихами, этим бы она его окончательно добила. Все-таки он не выдержал и зевнул украдкой. Но она заметила.

— Устал?

— Как зверь, — признался он. — С утра заочники в институте, потом весь день в парткоме…

— А тут еще я…

— Ты тут ни при чем.

— Всегда я ни при чем! — жизнерадостно воскликнула Милана и, как знаменем, взмахнув косынкой, сообщила: — А ведь я тогда была влюблена в тебя. Отчаянно влюблена.

Только этого ему и не хватало, чтобы достойно завершить день. Но теперь уже все равно.

— А я ничего и не заметил.

— По-моему, ты не позволил себе заметить.

— Многие почему-то думают, будто я такой волевой человек, что могу не позволить себе.

— А разве нет? Ты — железный парень!

И это она выдумала. Железный! И свою влюбленность тоже придумала.

— Ты, я вижу, на работе? — с надеждой спросил он.

— Все! Мы уже закончили.

Она все еще не выпускала руки Артема, словно догадываясь о его намерении. На них смотрел киношник с высоты автобуса, киноаппарат в его руках поблескивает своими тремя глазами. Уж не собирается ли он увековечить нечаянную встречу поэта с трепетной читательницей? Хотя, кажется, роли переменились, и трепещет не читательница, а сам поэт. И Милана это заметила.

— Ты чем-то расстроен? — участливо спросила она.

— Это от жары у меня такой вид.

— А мы-то стоим на самом солнцепеке. Идем в тень. Гоша! — крикнула она киношнику. — Перерыв.

Они спустились по склону оврага. Здесь на самом дне была трава и кусты. Они сели у самого берега высохшей речушки Ягошихи. Милана стащила желтую косынку с головы и, обмахивая ею свое загорелое лицо, с мягким укором сказала:

— Так ты мне и не позвонил тогда. А я очень ждала.

— Забыл, — ответил Артем, — замотался. Прости.

— Универсальная причина: замотался. Все ясно, хотя ничего и не объясняет. Ты, конечно, убежден, что служить обществу можно, только забывая о своих делах. Или, вернее, считаешь, что так надо думать. А ты заметил, что все говорят «замотался», когда сказать совсем уж больше нечего?

— Да, — согласился Артем. — Наверное. Дважды два…

Милана вспыхнула:

— Я с тобой серьезно.

— И мне сегодня что-то не хочется шутить.

— Ты считаешь, что я рассуждаю примитивно? Ты всегда так думал, я знаю.

— Это тебе только кажется, — вяло проговорил Артем. Он надеялся, что Милана заметит это, может быть, даже слегка обидится на его равнодушие, и разговор сам собой замрет, пересохнет, как эта речушка. — Ты здорово выросла за истекшую пятилетку.

Заметила, но не обиделась. Заговорила с еще большим энтузиазмом:

— Обидно. А я всячески старалась, чтобы ты увидел мою пылкую любовь. Старалась, презрев девичью стыдливость. Но скоро это прошло.

— Ты мне звонила, чтобы сообщить об этом?

— Ты угадал. — Она засмеялась. — У меня, мой милый, сын взрослый. Три года ему. Назвала Артемом.

— Да ты что!?

— Артем. Артемка. А ты говоришь: «Придумала»!..

— Вот и хорошо, — бодро сказал Артем и, надеясь, что разговор этот, совершенно ненужный, подошел к концу, спросил о муже: кто он?

— Инженер. Ты его не знаешь.

— Нашла свою любовь?

— Знаешь, мы с ним как-то не сразу поняли это. И я и он. Не выяснили. Да и сейчас живем, как живут многие. Ходим в гости, говорим о футболе, не очень притесняем друг друга… Людей, которые не стали сами собой в любви, на свете намного больше, чем таких, которые не понимают и не любят своего дела. Но тебе этого не понять… Ты можешь только выслушать человека и научить. И даже не научить, разве можно научить человека, как ему надо жить? Это он сам должен понять. Ты можешь только сказать о себе. Как бы ты поступил в таком случае. Вот зачем я тогда хотела тебя видеть. Мне совет нужен был. Направление. У тебя, в твоей жизни, я уверена, все получилось так, как ты сам того хотел. Я тогда и подумала: познакомлю тебя с моим парнем, мы поговорим, и ты все сразу поймешь. Вот как я в тебя верю! Тогда я и позвонила тебе. Но ты не захотел или не смог. А теперь все вошло в норму или мы просто привыкли… Да ты что! Что же в этом смешного? Не понимаю…

Милана отвернулась и, сердито встряхнув косынку, накинула ее на голову. Смех Артема ее удивил и насторожил. И совсем это не смех. Тогда что? А если и смех, то совсем не оттого, что ему весело. Или он хочет обидеть ее?

— Ты что, Артем?

— Глупо как все, — проговорил он, все еще вздрагивая от приступов того невеселого смеха, который вдруг овладел им. — Глупо. Нет, не у тебя глупо, у меня. Железный парень. Только это и смешно. А все остальное глупо, и все не так, как надо и как было бы лучше… Я только сегодня, недавно узнал, как я ошибся. И ты на меня не обижайся. Потом когда-нибудь мы с тобой поговорим. Ладно, пока.

Перепрыгнув через пересохшую речку, он начал подниматься по противоположному склону оврага. И все время, пока он поднимался, Милана смотрела ему вослед, но он даже и не обернулся.

«Что это с ним?» — подумал Андрей Фомич, глядя, как убегает Артем по залитой солнцем улице. И, не получив ответа на этот вопрос, он пошел домой.

В доме тишина. Надя уехала на все лето с детским домом на дачу и девочек увезла. И Маргариту Ионовну. Без внучек ей скучно дома и делать нечего.

А с Ленькой, как всегда, вышла история. Парень взрослый, скоро четырнадцать, а все такой же непоседливый, как и в младенческие годы. Весной ушел из дома. Спасибо, хоть записку оставил: «Не беспокойтесь и не ищите — сам вернусь». Вышел, значит, зайчик погулять… А скоро получили письмо от начальника геологоразведочного отряда, с которым Ленька увязался. Пришлось ответить, что, мол, возражений не имеется. А что еще скажешь — парень при деле. Ищет нефть где-то в Саянах. Пишет веселые письма про медведей, которые ловят рыбу, про мошкару: «Этой мелкой сволочи столько, что свету не видно, тут и коров доят в сенях или даже на кухне. Вот как. Но зато и рыбы здесь! Как в котле. А рыбка кормится мошкарой».

Каким был в детстве, таким и остался — бродяга и охотник за сказками. Мать в нем души не чает, а он в ней. Никогда и не вспоминают, что они не родные. «За морями, за лесами, за Саянскими горами, за рекой Тасéй я люблю всех вас нежней!» Золотой Бубенчик. Давно, верно, писал, а сейчас замолчал что-то. Далеко забрался.

Тишина. Деликатно постукивают старинные часы. В кухне бьется одуревшая от зноя муха. Андрей Фомич распахнул балконную дверь, разделся и в одних трусах не спеша пошел в ванную. Крашеный пол приятно холодил ноги. После холодного душа прилег с газетой на диван, не решив еще, что лучше: почитать или сразу уснуть, чтобы не думалось ни о чем. Но не думать он не мог. И еще это чувство виноватости, как старая рана, о которой забываешь, пока она не болит.