— А новую и не надо, — сказал он. — Железо. Давай, народ, подходи, не стесняйся!

Мужики взялись за дело. Через час с небольшим колода стояла у того самого места, где из земли выбивался родничок. Анфиса разыскала отцовский инструмент, Андрей Фомич выдолбил из белой липки новый желоб, приладил его. А двое других тем временем подняли и новыми кольями укрепили плетень чуть повыше того места, где он простоял весь свой век.

Когда все было сделано и пора пришла уезжать, исчез Ленька. Анфисы тоже не оказалось дома. Татьяна Егоровна сказала:

— Гуляют где ни то. А вы не беспокойтесь, с Анфисой не пропадет.

Но сколько ни кричали, никто не отозвался. А бригадир торопился: ему надо было заглянуть в устье таежной речушки Барановки, где намечалось строительство сплавного рейда, и по возможности засветло вернуться в город. Решили не тратить время на поиски, а заехать за Ленькой на обратном пути.

Такое решение Андрей Фомич принял только оттого, что другого выхода у него не было. Он очень неохотно подчинился этому, своему же решению и все время, пока катер не отчалил от берега, оглядывал пустую деревенскую улицу, вырубки, буйно зарастающие хвойным молодняком, и пустынные берега с холмами и песчаными осыпями. Оглядывал с таким осуждающим недоверием, словно хотел сказать: «И ничего тут хорошего нет, я-то уж знаю…»

А вернулся он в деревню только поздно ночью, когда Ленька уже спал.

Ленька-то спал, а старухи, истомленные ожиданием и разными предчувствиями и волнением, связанными с ожиданием, томились в полусне.

Около полуночи Анфиса вышла в огород.

Начиналась тревожная пора светлых ночей.

В сером сумраке тяжело вздыхала и глухо ворочалась Сылва, пристраиваясь в новой необжитой своей постели.

Позванивал родничок в новом желобе.

На темной земле белели стружки.

Увидела Анфиса — на высоком берегу бухты показался человек.

Она сразу узнала: Андрей Фомич — и поняла, что не от хорошего это идет он один в глухую полночь по глухим местам.

Она поспешила навстречу, обрадованная и встревоженная.

А он только спросил:

— Ленька как?

— Спит. А у вас-то что?

Припав к роднику, он долго пил. Кепка свалилась с головы, а он, наверное, и не заметил. Анфиса ее подняла и держала в обеих руках бережно, как хлебный каравай.

— Мотор заглох, — только и сказал он, тяжело дыша и утирая губы ладонями.

Он сел на ступеньку, хотел закурить, но спички намокли и не зажигались.

Анфиса принесла коробок. Андрей Фомич, затянувшись несколько раз подряд, бросил папиросу.

Его начала бить мелкая дрожь.

— Давай-ка, милый человек, в избу, да скидавай с себя все, да на печку. Давай, давай.

Андрей Фомич подчинился всему, что велела Анфиса.

В избе стояла теплая тишина и трещал сверчок.

— А товарищи твои где? — осторожно спросила Анфиса.

Тишина.

Потревоженный сверчок замолчал.

— Там остались.

— Ох, да что ты?

Не заметив ее испуга, он сдирал с себя намокшую одежду.

— Да как же так? — теребила его Анфиса. — А ты так и ушел?..

А он продолжал:

— Я ведь только и пошел из-за Леньки. А то бы давно спал вместе с ними в Барановке. За Леньку я беспокоился, оттого и пошел через эту чертову тайгу. Кусты какие-то, ямы, кругом вода шумит… Дороги не знаю. «Иди, говорят, вдоль берега». А где там берег — теперь уж никто и не понимает. Стихия, чтоб ей!.. Из-за Леньки только и пошел. На нем вся наша жизнь… Спят ребята в Барановке. Утром, как отремонтируются, так и придут за нами.

Он влез на печку, и Анфиса, собирая его отсыревшую одежду, услышала его шепот:

— Ладно тебе… Спи… И когда это ты вдоволь набегаешься, когда к месту приладишься?

Голос его вздрагивал и прерывался, как будто он все еще никак не мог отдышаться после своего блуждания по ночной тайге.

Но скоро и он затих.

Снова запел сверчок свою нескончаемую песню.

Проснулся Андрей Фомич поздно. Так, по крайней мере, он подумал, посмотрев на ослепительно сияющие оконные стекла.

Он надел просохшее белье, которое ночью развесили около печной трубы, а так как надевать больше было нечего, он вышел в сени и выглянул во двор. Там грелись на солнце куры и расхаживал великолепный золотисто-зеленый петух.

На плетне сохла одежда и сапоги, надетые на колья, которыми его товарищи вчера укрепили плетень.

Вспомнив о товарищах, он посмотрел на притихшую Сылву и на мыс, у которого вчера покачивался на волнах катер.

У берега-то он покачивался, а вот на середине реки, когда мотор начал барахлить, он уже не только покачивался.

Его так трепало, что всем стало жутко. Как дотянули до берега, уж никто и не помнит, пришли в себя только в устье маленькой таежной речушки.

Ветер утих, бухта очистилась ото льда, вода поголубела и только на середине, ближе к тому берегу, казалась темной.

Брюки и верхняя рубашка почти совсем высохли.

Андрей Фомич оделся и с сапогами в руках вернулся на крыльцо.

Куры клевали что-то на земле почти у самых его ног.

Потрясая малиновым гребнем, петух прокричал звонко и грозно.

Из стайки в углу двора вышла Анфиса с голубой кастрюлей, покрытой чистым серым полотенцем. Вслед за ней выскочили две белые остриженные козы.

— Проснулись? Что так рано? — спросила Анфиса, увидев Андрея Фомича.

— А кто его знает, сколько сейчас. Часы мои остановились еще вчера.

Проходя мимо него в сени, она все посмеивалась и говорила:

— А мы так привыкли по солнышку…

Вернулась, отворила калитку, выгнала коз.

— Идите, девки, идите, гуляйте. — Вернулась, подошла к плетню и, глядя на неоглядный разлив, продолжала: — Все у нас по солнышку, весь порядок. И все от него: и доброе, и недоброе. И радость, и горе. Как ему на землю взглянется, так все и произойдет…

— А если произойдет засуха?

— И это бывает, — так мирно ответила она, так просто, будто березка прошумела от ветра.

Вот это его и задело. Как березка! Все они тут заодно.

— Стихия! — хотел сказать пренебрежительно, а получилось так, словно он завидует Анфисе и оттого говорит злые ненужные слова. — Стихия! С ней бороться надо, а не любоваться. Переламывать в свою пользу…

— Бывает, что и надо, — согласилась Анфиса. Ее руки, праздно лежащие на плетне, чуть заметно вздрагивали.

Если бы он впервые встретился с Анфисой, то обязательно бы подумал: «Пустая старуха, что ни скажи — со всем соглашается».

А он-то ведь знал, какой непокорный нрав, какая уверенная в себе сила кроется за всеми этими добрыми улыбочками.

Каменная старуха и мудрая, а в чем состоит ее мудрость и ее сила, он так и не понимал. Хилая на вид старуха и, может быть, даже неграмотная.

Не смог он этого понять и тогда, при первой встрече, осенью.

Ну, тогда-то он и не пытался — так его ошеломила встреча с закатным солнцем лицом к лицу, когда он так бездумно поддался очарованию вечерней тишины среди ничем не отгороженной от него природы. Здесь это произошло, вот на этом же самом месте: за далекими синими лесами садилось малиновое солнце; что-то проснулось в нем, какие-то встревоженные мысли; по самому краю оврага тоненькая девочка — учителева дочка — проскакала на огненном коне.

А потом темная таежная станция, и, как прощальный привет, явилась другая девушка.

И ему показалось, что она принесла мир и свет в его жизнь.

Как это все закрутило его, взбудоражило его воображение, поселило какие-то надежды.

И все пронеслось, подобно встревоженным мыслям, оставив после себя недоуменную тишину: а что это все было? И зачем это все было?

И еще остался Ленька, который принес в свою новую семью столько же тихого спокойствия, сколько шуму и вечного беспокойства. Ну, это разговор особый. А в душе мир, и покой, и тоска, которая прижилась, как сверчок за печкой в теплой избе. К нему привыкаешь: никто не напомнит — так и не обратишь внимания. Трещит, ну и пусть его.