Сквозь чащу оголенных деревьев и кустов блеснули праздничные огни оперного театра. Через небольшую площадь пробирались к подъезду немногочисленные посетители. Рядом с афишами и немного повыше их натянут плакат: красные, похожие на огненные языки, буквы по белой бязи: «Сомбреро». Все-таки они это поставили! А зрителей-то не густо. Так им и надо. И никакие, даже самые яркие плакаты никого не заманят.

— «Сомбреро», — сказал Зиновий Кириллович, — испанское что-то.

— Они тут сделали африканский танец.

— Да? Любопытно…

Вспомнив девчонок из кордебалета, замордованных, испачканных коричневой грязью, самозабвенно изображающих то угнетенных, то бунтующих африканок, Артем подумал, что этот балет, наверное, понравился бы Зиновию Кирилловичу. И в театре тоже нашелся «деляга», по мере своих сил выкорчевывающий прекрасное. Одно они делают нечистое дело.

— Ничего любопытного, — пробормотал Артем, — сплошное уродство.

— Вам не понравилось?

— Это никому не может нравиться. Видите, народу не густо.

— Народ? Да-да… — Зиновий Кириллович покрутил головой, словно жалея кого-то: народ, который не принял спектакля, или театр, который погорел на этом деле. — Народное мнение — категория изменчивая…

— Это как? — угрожающе спросил Артем, и даже остановился.

Остановился и его спутник, но ничуть не испугался. Он даже не перестал покачивать головой, жалея заодно и Артема. Но глаза его, высвеченные блеском театральных огней, источали мягкое доброжелательство.

— Как вам известно, оперу «Жизнь за царя» народ тоже не принял, и понадобилось много времени…

— Мне это известно. Только не народ, а придворная знать не приняла оперы, — перебил его Артем, тоже пытаясь изобразить улыбку, хотя бы и не очень доброжелательную. Надо, чтобы он, этот инженер, понял твердость убеждений Артема. Удалось ему это или нет, он не успел понять, потому что в эту минуту Зиновий Кириллович, все еще улыбаясь, нанес сокрушительный удар.

— С удовольствием прочитал вашу статью сегодня, — учтиво сказал он. — Производит впечатление. Особенно там, где вы говорите о наступлении на природу.

Артему вдруг стало жарко в этот прохладный вечер. Он все еще продолжал улыбаться, словно удар, нанесенный ему, еще не дошел до его сознания. Вот она, та непонятная тревога! Весь день таскалась за ним, как бездомная собака, которую походя приласкали. Человек, торжественно объявленный личным, непримиримым врагом, «прочел с удовольствием». Вот что значит один только раз изменить самому себе.

— Очень рад, что вы так мужественно расправились с некоторыми настроениями… — Еще удар, почтительно нанесенный Зиновием Кирилловичем.

Мерный топот крепких сапог по асфальту не смог заглушить похвалу «врага». К театру приближалась подшефная воинская часть. У театрального подъезда прозвучала отрывистая команда. Наступила тишина. Артем так же отрывисто проговорил:

— Нет. Совсем не то… Простите, мне сюда…

И, не прощаясь, он нырнул в какую-то темную аллею.

Это было похоже на бегство с поля боя. Пробегая по слабо освещенным аллеям театрального сквера, Артем не испытывал ничего, кроме досады от того, что не сумел достойно ответить своему врагу. А какие убийственные, какие взрывчатые ответы вспыхивали сейчас в его разгоряченной голове! Но, немного успокоившись, он пришел к мысли, что все это никуда не годится, после драки кулаками не машут. Да и какой может быть разговор, если он сам отдал оружие врагу? Смалодушничал. Спасовал.

За ужином отец спросил:

— Еще не разочаровался в своей работе?

— Нет, — с твердостью, которая удивила его самого, ответил Артем. — Работа тут ни при чем, если ты имеешь в виду сегодняшний очерк.

Это прозвучало, как вызов. В доме Ширяевых так говорить не полагалось. Артем смутился. Отец удивленно посмотрел на него. В наступившей тишине прозвучал безмятежный мамин голос:

— Прелестный очерк. Я прочитала два раза. Как хорошо, что Старый Завод сохранился. Когда я была маленькая, мама вывозила меня туда на лето, и однажды пришла лошадь и съела мое красненькое платьице. Его повесили сушиться. Эта старуха должна помнить нас… Передай мне масло, пожалуйста.

— Чудесные места, — согласился отец и заговорил о газетном языке, который, по его мнению, только лишь отдаленно напоминает русский. — Как, скажем, телеграфный столб напоминает прекрасную, могучую сосну. Постоянная спешка и теснота газетных колонок выработали условный язык, символический, что ли. Символы фраз, символы понятий, которые в конце концов создали какое-то количество штампов, зачастую лишенных первоначального смысла. Всем известно, что слово «страда» означает тяжелую, чертоломную работу, и обязательно на уборке урожая. А в газетах, даже в центральных, мы читаем: «Посевная страда» или даже «Страда заводская». А вот еще: «Это выступление открывает собой знаменательный период». Совершенная бессмыслица. «Открывает собой»!

Отец никогда не сердился, не выходил из себя. Безжалостно нападая на то, с чем был не согласен, он только недоуменно поднимал брови. Его удивляло, отчего это люди не понимают, как это плохо, а значит, и вредно. И как это еще земля носит таких людей? Улыбаясь, он бил беспощадно и по самому чувствительному месту. Артема всегда восхищало это умение отца вести спор на самом высшем уровне. Сразив врага, он спешил помочь ему не столько подняться, сколько осознать свои заблуждения.

— Но ведь без телеграфных столбов тоже не обойдешься.

— Необходимая вещь, — проговорил отец между двумя глотками крепкого чая, — без них нельзя. И должны быть люди, которые превращают сосны в столбы и прочие необходимые штуки. Но для этого всегда должны расти живые сосны.

— Значит, газетный язык не мешает развиваться русскому языку.

— Русскому языку ничто не может помешать. А газетный язык не должен отличаться от русского языка.

Он привел несколько исторических примеров, когда незадачливые реформаторы при поддержке подхалимов-ученых (такие всегда отыщутся, только свистни — они и хвост трубой) наскакивали на русский язык. Этот номер никогда еще не проходил. Язык расцветал и развивался согласно незыблемым законам природы. Да, именно природы, которая создала человека и все, что его окружает. Язык, как и все на земле, — результат творческих усилий народа. Народа, а не отдельных кабинетных умельцев.

Мама, стараясь не шуметь, убирала со стола. Артем помогал ей, пододвигая тарелки и стаканы. Зная отца, он не надеялся, что разговор ограничится разоблачением наскоков на русский язык. Так и есть. Отец сказал:

— Вот твой очерк, которым, как мне кажется, ты не совсем очарован…

— Нет, не совсем, — сознался Артем.

— Сказано не очень решительно. За изложение больше двойки я не поставил бы.

Наступило тяжелое молчание. Мама уронила ложку. Артем поднял ее.

— Спасибо, родной, — сказала она. — Не знаю, не знаю. Мне все понравилось. И Нонне тоже. Мы вместе прочитали.

— Очень рад. — Отец поднял и опустил брови, как бы склоняясь перед только что высказанным мнением. — Но вот, допустим, ты пишешь… — И он начал разбирать очерк по всем правилам своей науки и со всей страстью ученого, для которого нет ничего дороже истины. Или, вернее, того, что он сам считает истиной. И он так убедительно и так изящно начал потрошить очерк, что от него только пыль и мусор полетели. Артему даже понравилось, как это у отца получается. И нисколько не обидно. Он даже и не подумал об этом.

Он подумал совсем о другом. И даже не подумал, а просто ему показалось, что отец очень остроумно доказывает то, против чего сам же боролся всю жизнь. Против газетных штампов, против попыток, пусть очень примитивных — в газете-то не разыграешься — оживить газетный язык, он выдвигал проверенные, капитальные литературные штампы. Палил из старинной пищали в белый свет. Такая непочтительная мысль мелькнула и тут же испуганно спряталась. Но Артему не удалось так же мгновенно спрятать улыбку, наверное, такую же непочтительную. И отец это заметил: