Повернув к мужу свое тонкое, красивое привычно-спокойное лицо, она спросила:

— Ширяев? Сын профессора Ширяева?

— Да?! — удивился Николай Борисович. — Может быть. Впрочем, не знаю. Почему это тебя интересует, не понимаю.

Не замечая его раздражения, она продолжала:

— Я хорошо помню его мать. Да и ты должен помнить: Романовская, актриса драмтеатра.

— Да, конечно, помню. Разве она была женой Ширяева?

— Она и сейчас его жена. Очень красивая. И актриса чудесная. Мы, девчонки, обожали ее. Как личную трагедию, переживали, когда из-за болезни ей пришлось уйти из театра. Целый год цветы ей носили и клали под дверь, на крыльцо. Теперь, наверное, все забылось… Так он — ее сын.

Не усмотрев никакой связи между трагедией актрисы и ее сыном, Николай Борисович задумался. А потом спросил, не надеясь, впрочем, установить эту сомнительную связь:

— А что с ней случилось? Отчего она заболела?

— Во время войны много выступала в холодных помещениях, а то и просто на улице. Что-то с горлом. Говорят, что у них в доме долгое время не произносилось даже слово «театр».

— И ты думаешь, это отразилось на ее сыне?

— Не знаю. Я же никогда его не видела.

Помахав рукою около своего лица, Николай Борисович заметил полушутя:

— Сын актрисы и профессора… Должен быть талантливый мальчик.

— Ну, так о чем я и толкую, — снисходительно сказала жена. — Определенно талантливый.

Он отвернулся к окну. Вот и установлена связь! Женщины… Почему-то их всегда интересует не самое дело, а всякие мелочи, имеющие к делу самое отдаленное отношение. Ищут причину там, где ее и быть не может. Кому легче от того, что всю эту кашу заварил «определенно талантливый мальчик»?

Все это Николай Борисович совсем уже собрался высказать, но ему помешали. Сенька завозился над самой его головой и пронзительно засвистел, напомнив о своем склочном характере. И не только о своем.

Поняв намек, Николай Борисович заставил себя улыбнуться. Пусть хоть в доме будет мир и покой.

В отделе, который все в редакции называли просто «четвертая полоса», во время обеденного перерыва собирались редакционные политиканы и предсказатели. Им было известно все, и обо всем у каждого было свое мнение, которое никогда не сходилось с мнением других. В соответствии с этим и предсказания у каждого складывались свои, отличные от всех. Поэтому, в какую бы сторону ни повернули события, всегда кто-нибудь мог торжествующе провозгласить: «А я что вам говорил!»

До последнего времени все их внимание занимали два события и в связи с этим волновали две проблемы: что теперь будет? Первое событие: выход ущербно-злопыхательской книги «Логово». Второе событие носило местный характер и касалось специального кресла, которое изготовляли на заводе по заказу начальника одного учреждения. Кресло это отличалось от всех прочих кресел тем, что, сидя в нем, можно было незаметно для окружающих вздремнуть во время затянувшегося заседания.

С креслом все было ясно, сведения шли непосредственно от очевидцев и соучастников. Насчет «Логова» дело обстояло сложнее: автор жил в другом городе, и некоторые из четвертой полосы опасались, что, может быть, даже и не в городе, а уже далеко от города. Такое предположение высказал заведующий четвертой полосой и засмеялся трескуче и бессмысленно, как он имел привычку смеяться почти после каждой своей фразы. Сидя на столе, он заверял:

— Такие вещи даром не проходят, крышка ему теперь…

— Да, но еще есть редактор книги, — политично и тонко заметил очеркист из отдела культуры.

— И ему крышка! — решительно заявил Четвертая полоса.

Веселая толстушка неизвестно из какого отдела, самая осведомленная, и особенно в делах местного значения, сидела у стены на диванчике и высасывала из палочки от эскимо остатки впитавшейся в нее сладости. У нее были связи во всех областях огромного хозяйства области. Весело треща и кокетничая, она без труда проникала в приемные всех руководителей и начальников, добывая информацию для газеты. Но то, что она писала, хотя и отличалось изяществом, могло идти только на подверстку из-за своей малозначимости. На заводе, изготовляющем телефонные аппараты чуть ли не для половины земного шара, она ухитрилась заметить только покрой новых спецовок. Побеседовав со знатной сборщицей моторных пил, она дала очерк, в котором расписала личное обаяние сборщицы и ее исключительные кулинарные успехи. Очерк, в значительно урезанном виде, пошел под рубрикой «Для дома, для семьи».

Политиканы из четвертой полосы не принимали толстушку всерьез, хотя ее разнообразной информацией широко пользовались. Делая вид, будто ничего, кроме палочки от эскимо, ее нисколько не интересует, она сказала:

— Никандра вызвал к себе Агапова и этого внештатного мальчика.

— Теперь ему крышка, — глухо захохотал Четвертая полоса.

— Нет, — сказала толстушка, утирая пухлые губки, — тут что-то другое: секретарша ему так улыбнулась! Так улыбнулась!..

— Ну, а ты что? — прозвучал в тишине голос Отдела культуры.

— Стерва, — изящно отозвалась о секретарше толстушка. — От нее ничего не добьешься, сами знаете.

Отодвинув в сторону хитроумное кресло и забросив «Логово», политиканы набросились на Артема и на улыбку секретарши, по их мнению, не менее загадочную, чем улыбка Джоконды.

Но скоро спор, вспыхнувший так ярко, начал угасать и чадить: информации — этого горючего для каждой дискуссии — оказалось явно недостаточно. Но тут вошла девочка из отдела писем и плеснула масла в огонь.

— Там, на доске, вывешен приказ, а вы тут сидите!

У доски объявлений, в самом дальнем конце коридора, куда никогда не заглядывали посетители, маялся Семен Гильдин. Не мог же он уйти, не узнав, зачем вызвал Артема редактор! Он сгорал от любопытства и нетерпения, утратив даже часть своего «малосольного» безразличия. Появление политиканов заставило его подтянуться.

— Ничего особенного, — лениво протянул он, отвертываясь от доски объявлений, — легкое кровопускание.

Тесня друг друга, политиканы в глубоком молчании долго вчитывались в приказ, такой четкий и ясный, что даже между строк ничего выдающегося не проступало. «За безответственное отношение к делу, в результате чего было допущено грубое извращение материала, напечатанного в номере от 16 сентября, объявить строгий выговор…» Следовали фамилии секретаря редакции и дежурного по номеру. О Ширяеве — ни слова.

— Крышка нештатному, — объявил Четвертая полоса. Небогатое воображение и скудный запас слов возбуждали в нем комариную кровожадность.

— А он все еще у Никандры сидит, — заметила толстушка. — Ох, это не так-то просто!..

Девочка из отдела писем подсказала:

— А как он на оперативке нашего Никандру срезал! Ого!

— Мальчик пойдет в гору, — вмешался Семен, — вот увидите, и в самое ближайшее время. Все дело в том, что там, кроме Ширяева, сидит еще и его начальник.

— Да, тут что-то есть… — задумался Отдел культуры. — Тут чем-то пахнет.

И все тоже призадумались, но в это время из редакторского кабинета вышел начальник Артема, заведующий промышленным отделом Агапов и, проходя мимо, сказал Семену:

— Зайди ко мне.

Всем пришлось разойтись по своим местам, а через несколько минут стало известно, что Артем и в самом деле «пошел в гору»: ему поручили интересное и ответственное дело — дать большой репортаж «Здесь разольется Камское море». И все позавидовали ему: тут тебе и слава, и деньги, и прочное положение в газете, если, конечно, он справится с заданием. А дело задумано широко: пароходство выделяет специальный катер, Гидрострой — консультанта, в группу включен фотограф и даже поэт Михаил Калинов. Ну, этот подключился сам, когда Семен рассказал ему о внезапном взлете внештатного, но, несмотря на это, принципиального мальчика.

— Романтика! — Семен пожал плечами и бледно усмехнулся.

— Она самая, — согласился Калинов. — Она, миленькая.