Мать думала согласно с ним: семью могут и не тронуть, а его расстреляют.
- Мама, разбуди девчонок, пусть уйдут, чтобы не видеть…
- Нет, Гриша, беду надо вместе встречать, а там уж как бог рассудит.
Они приехали. Немецкий офицер и Собачник направились к ним. Сжимая в руке бумажку, мать побежала навстречу, стала объяснять, что сын сдал пистолет, вот документ об этом. Офицер прочитал бумажку, передернул плечами. Истолковав этот жест по-своему, Собачник с готовностью снял винтовку, скомандовал матери:
- Отойди, не заслоняй свое большевистское отродье.
Скомандовал так непривычно тихо, что Гришка не поверил своим ушам. Обычно этот маленький, вертлявый человек говорил возбужденно, а когда кричал, то переходил на визг. Пока догадался, что Собачник сдерживает себя в присутствии офицера, мать выхватила из кармана конфету:
- Вот же, вот, - протянула ее офицеру, - мальчику, - Гришка не помнил, чтобы она когда-нибудь называла его так, - дали за то, что сдал пистолет. Вот! - выдохнула еще раз, не зная, что говорить дальше.
- Мальчику! - чуть не подпрыгнул Собачник. - Я ему сейчас еще одну «конфетку» подарю! - Он передернул затвор и стал поднимать винтовку.
«Вот и все!» - ухнуло в груди Гришки, но офицер остановил Собачника жестом руки, взглянул на девчонок, долго-долго, как показалось Гришке, разглядывал его и поманил к себе.
Обостренным опасностью женским чутьем мать уловила происшедшую перемену и подтолкнула сына:
- Иди, Гриша, иди. Не бойся.
Сама встала так, чтобы загородить его от полицая. А Гриша шел, ничего не видя перед собой, и едва не ткнулся в живот офицера. Тот отступил на шаг и, размеренно выговаривая что-то, хлестнул его плетью раз, другой, третий, еще что-то сказал и пошел к машине. Собачник покрутил головой и последовал за ним. Не заезжая к Матвею Ивановичу, машина покатила в Ивановское.
Гришка перевел дух и поднял глаза на мать. Она с прижатыми к груди руками беззвучно опускалась на землю. Он подхватил ее, удержал на ногах и крикнул Насте, чтобы тащила воды.
Мать отпила глоток и сразу обрела силы. Протянула конфету старшей:
- Подели «подарочек» от братца, - повернулась к сыну: - Что ты со мной делаешь, негодник? Не знаю, как и до утра дотянула. Да лучше бы умереть, чем жить в таком страхе. Что бы мы делали, если тебя, стервеца, расстреляли? Вернется отец, все, все расскажу, пусть он с тебя хоть три шкуры спустит. Улыбаешься? Я тебе поулыбаюсь, я тебе! - Потрогала вспухающий рубец на лице сына, приказала: - Настя, смочи водой тряпку и приложи, а то долго болеть будет. А Собачнику я этого не прощу! Вернутся наши, я ему все волосы выдергаю, зенки его проклятые выцарапаю. Я его… А наши что сиднем сидят? Лето уже проходит, а они все телятся. Пора уже по-настоящему освобождать, пока нас всех не перевели. - Повернулась к Гришке: - Ты у меня чтоб больше из дома ни шагу! Арестовываю тебя! Понятно?
Гришка улыбался - такая вот у него мать, все в кучу собрала, всем досталось, и ничего с ней не поделаешь.
11. В лагере
Минули лето и осень, ко второй своей половине подбиралась зима, в этом году мягкая, с затяжными оттепелями, а фронт словно вымер. Как встал весной прошлого года, так и стоял, иногда его не было слышно неделями. Немцы болтали, что взяли Сталинград, Ростов-на-Дону, чуть ли не весь Кавказ, но в это мало кто верил - в прошлом году тоже много чего брали, да только на словах, и не может быть, чтобы их так далеко пустили. Верили в другое: Красная Армия освободит и Валышево, и Старую Руссу, все, что успели захватить фашисты, - не может быть, чтобы война длилась бесконечно.
Не может! Не должно!
В деревню Сусолово Гришка пришел под вечер - мать долго собирала и сам не очень торопился, рассудив, что от фашистов не убудет, если он явится в лагерь не утром.
Направил его сюда староста Николай Кокорин. Все, кто мог, в лагере уже отработали, и потому такой приказ не был неожиданным. Насторожило, что смены не будет «Как это? До весны, что ли, я там трубить должен?» - «Зачем до весны? Срок отбудешь и сбегай. Некого мне больше посылать, вот какая история», - ответил на этот вопрос староста. Гришка взглянул на него - не шутит ли? Но лицо Кокорина было серьезным, фигура совсем не начальственной: голенища старых валенок широки для тощих ног, лицо синюшного цвета, все в ранних морщинках, и прятал его староста от ветра в воротнике драного кожушка, который свисал с его узких плеч. «Как я сбегу, если аусвайс в лагере отбирают?» - задал Гришка новый вопрос Кокорину. - «Я тебе новый выдам. И не бойся - не обману». - «Ну, коли так… Когда уходить?» - «Завтра. А о нашем уговоре молчок! Понял?» - «Угу», - мотнул головой Гришка.
Летом немцы тянули узкоколейную железную дорогу на Белебелку. Проходила она через Валышево, и на ее окраине, перед спуском к реке, построили из фанеры круглые, похожие на юрты, временные домики. В них жили согнанные со всей округи девчата и молодые бабы. Этот лагерь даже забором огорожен не был, сторожили его два жандарма, и те больше сидели в тени или, наоборот, грелись на солнышке, если было прохладно. Местным жителям появляться в лагере запрещалось, рабочие тоже не имели права расхаживать по деревне, но эти ограничения не особенно выполнялись. К ним как-то зашла девчонка, которой надо было уйти домой. Замуж, что ли, она собиралась. Мать дала ей черный платок, на себя накинула такой же, взяла икону, и пошли они якобы на кладбище в Ивановское. Дальше девчонка одна побежала, и никто ее не хватился. Может, и хватились, но шума не поднимали.
Все это Гришке вспомнилось, пока разглядывал ряды колючей проволоки, окружающей лагерь в деревне Сусолово, две сторожевые вышки и караульное помещение, из окна которого пробивался неяркий огонек. Парнишка и еще бы постоял на воле, но дверь караульного помещения распахнулась, в ее проеме возник охранник, и пришлось идти. Новенького ругнули за то, что поздно пришел, приказали сдать личные вещи кладовщику и вытолкнули из караулки.
Кладовщик, рослый мужик с хитроватым прищуром светлых глаз, цепкими пальцами ощупал мешок:
- Что в нем?
- Штанишки запасные, немного картошки и хлебушка, - сдержанно ответил Гришка.
- Для чего штанишки-то? Желудком слаб, что ли?
- Для тепла, - пояснил Гришка, косясь на поросшие рыжими волосами пальцы кладовщика, ловко развязывающие мешок.
- Счас проверим. Может, вместо картошки гранаты у тебя, может, ты иностранный шпиен и лагерь подорвать хочешь? - ерничал кладовщик, вытаскивая каравай хлеба. - Ого! Хорош хлебец и пахнет, аж слюну вышибает, - продолжал он, отхватывая ножом большой кус и небрежно бросая в ящик стола. - Хорошо живешь, парень, а мои ребятишки голодными сидят. Пусть тоже хлебца попробуют. И не хмурься - не ограбил. Должен я что-то иметь за сохранность твоего имущества? Вот то-то. А в знак благодарности я тебе распрекрасное местечко для спанья устрою. На самой верхотуре, где тепло, как на печке. Что тебе на курорте жить будешь, смотри только бока не пролежи, но тут есть кому о тебе позаботиться.
Под жилье рабочим лагеря немцы отвели гумно с пристроенной к нему ригой. Стены ее срублены из бревен, гумно тоже крепкое. Нары в четыре яруса. Кладовщик провел Гришку в ригу, ткнул пальцем вверх:
- Во-он твое место, поближе к солнцу. Обед тебе сегодня не полагается, а завтра будешь состоять на немецком довольствии, - показал крепкие зубы и ушел.
Странный он был мужик: над собой, над Гришкой посмеивался и над немцами тоже, но в меру, осторожненько.
Невеселые размышления новосела о лагерной жизни были прерваны окриками караульных, топотом ног, многоголосым говором, а через минуту показалось, что в гумно загнали табун лошадей и забили они, зацокали копытами по деревянному настилу - на многих лагерниках были деревянные колодки. Ими и отбивали дробь, согревая окоченевшие ноги. Чтобы не мешать прибывшим, Гришка забрался на свое место, ощупал деревянное ложе из неошкуренных сосновых подростков, спросил соседа:
