Она выдохнула дым в потолок.

– Ну, короче, перед закатом привязали того к столбу, сами по домам разошлись и стали слушать. Стемнело. Тот покричал, попроклинал их, стал песни похабные петь что ли… и вдруг вой… такой страшный что у всех волосы дыбом. Тот привязанный как свинья заверещал… Товарищ Ли Чженьфань говорит что его до сих пор трясет как вспоминает… даже руки мне свои показывал… все в пупырышках. Короче, утром не нашли того красавца. Только веревка, оборванная в пятнах крови…

Пустила дым носом.

– А примерно через неделю, тоже ночью, в доме отца шум страшный поднялся… но никто не кинулся на помощь… сидели за дверями, слушали. Утром всей деревней пошли смотреть – пустой дом… никого нет… соседи их ближайшие говорили, будто в полночь царапался кто-то в окно к папашке. В общем, в деревне товарища Ли Чженьфаня считают, что это сын-мертвяк за папаней приходил, а тот его, дурак, впустил… такая вот история… Теперь там вообще никто не живет в той деревне его… уже лет сорок как все уехали подальше.

Пилотка затушила вторую сигарету в той же банке:

– Да с нашей стороны тоже… тут, если сверху смотреть, все брошенные деревни видны… те, что не спалили… остальные сгорели давно – там уже новый лес вырос… на пожарищах…

Кровник в очередной раз осмотрелся по сторонам:

– А эти тут как живут? Дядя Женя и Кутя?

– Утя… – она пожала плечами. – Не знаю. Им, наверное, похеру. Утя в розыске пятый год… и где они еще взлетку возьмут? В тайге вырубят? Это толпой работы на год, а их двое. Здесь просека, укатанная, как по заказу… неее… они отсюда не свалят…

– Они контрабандисты?

Пилотка захохотала.

– Ну, извини! – сказала она. – Я это слово только по телевизору слышала…

Кровник увидел тонкую дымную нить толщиной с волос, вьющуюся на невидимом сквозняке.

Тонкий почти бестелесный росток, прорастающий прямо из

Его глаза полезли из орбит: из ее рта!

Он понял, что воздух стал твердым. Что он больше не может больше вдохнуть ни миллиграмма.

– Черт! – прохрипел он.

Он вспомнил.

Он все вспомнил.

Как полетел в сон головой вперед.

Как рухнул в него вверх тормашками, едва коснувшись головой матраса.

Как видел облака и сам был облаком.

Он смотрел вниз и видел крошечного себя, лежащего в детской коляске и смотрящего в небо. Он смотрел на себя, смотрящего на себя, и с ясностью, от которой хотелось зарыдать, вдруг понял, из чего они состоят – эти висящие в небе неповоротливые острова, одним из которых был он сам.

Он увидел белую траву, тонкую как… нет даже тоньше человеческого волоса. Пустившую невидимые корни неборосль, медленно колышущуюся в потоках воздуха… Врастающую снежно-блондинистыми волокнами друг в друга, сплетающуюся в невесомые сети, ловящие ветер… И тот ловился, охотно путаясь в тончайших струнах-стеблях, звенел еле слышно, выплетая такую же невесомую мелодию. Мелодию, становящуюся все уверенней, все гуще… Он услышал, что небесная виолончель взяла одну главную настойчивую низкую ноту, тянущую в этом оркестре одеяло на себя. Тянущую его за уши из сна, превращающуюся в ровный гул…

Он полетел из своего сновидения ногами вперед, полетел в этот

Ровный гул моторов.

Ему кажется? Или он действительно стал иным? Другим? Он – этот звук – действительно изменился?

Ему не хочется открывать глаза. Ему хочется вернуться обратно в свой сон про облака.

Но обратно уже не получается.

Еле уловимый запах в полудреме…

пахнет «словно»… пахнет «будто»… пахнет «как бы»…

Он разлепляет веки. Тусклый свет. Проникает в иллюминаторы, бесцветный как пустая стеклянная банка. Ему не нравится этот свет.

Он моргает и вдруг одним движением оказывается на ногах: мешок!!! Где мешок?!

Он оставил его вот здесь у лавки, рядом с

Где она?! Где девочка?!

Он с колотящимся сердцем озирается по сторонам.

Никого.

Ровное невыразительное безликое освещение, похожее на белое варево, сочится из иллюминаторов в пустой салон.

Никого.

Он сует руку в карман, и сердце останавливается вовсе: ПИСТОЛЕТА НЕТ!!!

Он рывком одергивает занавеску и вбегает в кабину.

Пустые кресла и штурвал, замерший в цепких невидимых лапах автопилота.

Он смотрит сквозь упругое выпуклое стекло кабины: прямо по курсу, слева, справа, вверху и внизу – сплошное молоко. Винтов не видно. Даже намека на них. Густая белесая масса облака в которой…

Летит сейчас самолет?

Висит на месте не двигаясь?

Запах.

Этот как бы запах. Запах который не вызывает никаких ассоциаций, за которым не закрепляется ни один из известных цветов или образов…

Этот словно… этот будто… этот как бы запах исходящий от…

От того кто находится сейчас за его спиной.

Он оборачивается.

Она прорастает прямо из воздуха.

Проступает из бутылочно-алюминиевого пространства в двух шагах от него.

Бесцветная трава, растущая сквозь, внутрь, наружу, извне, с запада на восток, с севера на юг – тело ее.

Глаза ее – ртуть.

Я сплю. Я сплю. Я сплю.

– Ты спишь. Я сплю. Мы спим.

Кровник почувствовал, как его язык пророс скользкими стеблями сквозь зубы, хлынул между губ, из ноздрей и уретры…

Сердце, лопнув, раскрылось алым бутоном в груди, запылало огнем, высыпало мелкими цветами пламени на тыльных сторонах ладоней. Он увидел серебристые искорки пыльцы, поднявшиеся с ресниц.

Его ресниц? Ее ресниц?

– Мы спим. Ты спишь. Я сплю.

– Спим?

И все исчезло.

Все – запах, цвет, свет, фальшивый гул моторов, пыльца и бутоны.

Только Он и Она.

И пустая оболочка самолета, как выгнившая изнутри гигантская стрекоза.

Тающая прямо на глазах тут и там. Появляющаяся снова тут и там. Перетекающая в саму себя.

Она.

Смотреть в ее глаза – мучение.

Оторвать взгляд – невозможно.

Две капли ртути.

– Я хочу проснуться.

Она отрицательно покачала головой.

– Почему?

– Это не твой сон.

– Твой?

Она отрицательно покачала головой.

– Кто ты?

– Я твой груз.

– Ты совсем не похожа на себя.

– Это же сон.

– Чей?

– Неважно. Ты проснешься и все равно ничего не вспомнишь.

– Так я все-таки проснусь?

– Да.

– А вдруг вспомню?

– Это было бы хорошо.

– Почему?

Кровник заорал от ужаса, закрывшись руками.

СТОЗУБАЯ НАПОЛНЕННАЯ КРЮЧЬЯПИЛАМИ

ИСТЕКАЮЩАЯ СМРАДОМ И СЛЮНОЙ ПАСТЬ.

ЛОПНУВШИЕ СТРУПЬЯ ВМЕСТО ГЛАЗ.

– Тебе страшно?

Она стояла на прежнем месте.

– Что… что… кто это?

– Гноеглазые.

– Гноеглазые?

– Я пришла в их сны, а они приходили за мной.

Ее правое ухо, распустившееся большим медузоцветком, шипастые стебли алоэпальцев, пыльца слов, слетающая с лепестков губ.

– Приходили за тобой? Во сне?

– Нет же. Туда, где меня взял ты. В Лампу.

– В Лампу?

– Тот, с одним глазом, называл это Лампа.

– С одним глазом? – Кровник наблюдал зеркальную колбу, выросшую из ее лба. – Профессор?

– Да. Все называли его профессор. Все считали, что я больна. Все кроме него. Он один говорил, что я не больна. Я ему снилась.

– А мне ты сейчас снишься?

– Ты же спишь.

– Но сон не мой?

– Нет.

– Чей?

– Это сон мухи, заснувшей на зиму в аптечке этого самолета.

– Но зима еще не скоро.

– Это было позапрошлой зимой. Она видела сон, и сон остался здесь. Он никуда не делся. И она сама до сих пор там, эта муха… в аптечке.

Кровник вдруг понял, что воздух стал твердым. Что он больше не может его вдохнуть. Он схватился за горло, за грудь. Глаза полезли из орбит.