Роты редели. Первый батальон считали погибшим целиком — ведь только несколько человек вернулись в свой полк.

И лишь много лет спустя, когда отыскались оставшиеся в живых два Кузьмича — командир роты Алексей Драган и политрук Семен Стерлев, когда дали о себе знать комбат и комиссар — Червяков и Крюков, стало известно, как беззаветно вели себя в том смертном бою люди первого батальона сорок второго гвардейского полка.

История сохранила для нас донесение командира третьей роты Колеганова. Он написал его на гвоздильном заводе. В каждом слове этого волнующего документа — горячее дыхание Сталинградской битвы.

«Противник старается окружить мою роту, — писал Василий Колеганов, — засылает в тыл автоматчиков, но все попытки не увенчались успехом. Гвардейцы не отступают. Пусть падут смертью храбрых бойцы и командиры, но противник не должен пройти нашу оборону…»

Василий Колеганов сдержал свое слово. Он дрался, пока не получил тяжелую рану. И сколько ни хлопотала обливавшаяся слезами санинструктор Наташа — хрупкая белокурая девчушка, — ей не удалось привести раненого в сознание.

— Ох, умрет он тут, — причитала она, не пытаясь сдерживать рыданий. Вася Колеганов — ее невысказанная любовь — был ей очень дорог, и она не скрывала своих чувств.

Шли часы, а раненый не приходил в себя. И тогда решились на крайность — два добровольца взялись вынести своего командира из огненного кольца. Укутав в плащ-палатку, они понесли его к Волге, чтоб переправить на другой берег.

Добрались ли? Этого никто не знал. И только после войны в архивах нашлись документы о лейтенанте Василии Павловиче Колеганове, родившемся в Башкирии в 1918 году. Оказывается, он был дважды объявлен пропавшим без вести: первый раз — в сентябре сорок второго, когда его, раненого, отнесли к Волге и в полку посчитали, что он погиб.

Но еще два года после Сталинграда Колеганов продолжал воевать и получал боевые награды. А спустя почти два года появилась вторичная запись, обнаруженная в архивных документах. Она гласит, что Василий Колеганов пропал без вести в августе сорок четвертого.

В то же самое время, когда первый батальон полка Елина дрался в районе вокзала, а второй батальон, не сумев пробиться ему на выручку, вернулся в район Соляной пристани, третий батальон Дронова действовал в прибрежной части города.

В двух сотнях метров от горящего нефтесклада, где под прикрытием дымовой завесы причалила баржа с бойцами третьего батальона, на самом берегу под волжской кручей вытянулся безмолвный ряд деревянных хибарок. На однообразных заборчиках — они просвечивались затейливыми узорами, выштампованными на железных штакетниках, — висели обрывки рыбацких сетей. Во дворах валялись перевернутые рассохшиеся лодки. Здесь давно уже не до рыбалок… Одни окна были наглухо заколочены ставнями, в других — безжизненно болтались рамы с разбитыми стеклами. Но почти в каждом домике двери распахнуты настежь — видно, уже побывали здесь непрошеные гости.

Какой знакомой показалась эта улочка командиру пулеметной роты Дорохову, когда он ворвался сюда со своими пулеметчиками! Он вспомнил родную хату на Черниговщине у другой воды, у днепровской, где он родился, где прошло его детство, где умер его отец, плотогон.

Возможно, именно потому, что он был водником по призванию — до армии лоцман Дорохов водил пароходы по Днепру и Десне, — он обратил внимание на длинное каменное строение, в которое упиралась эта славная улочка. На нем весело поблескивала серебристыми буквами вывеска: «Клуб моряков». Своей нетронутой свежестью она напоминала о том времени, когда ни огня, ни смерти, ни разрушительной бури, что бушует сейчас вокруг, еще не было.

Почему-то именно этот дом показался Дорохову наиболее подходящим для пулеметной роты.

И пока командир батальона ходил докладывать в штольню, где обосновался со штабом Елин, пулеметчики успели подтянуть в подвал облюбованного дома свое несложное хозяйстве. Старшина роты Иван Плотник — огромный флегматичный детина — притащил сюда оружие, боеприпасы и продовольствие.

Пулеметчики тут же стали зарываться в землю. Вот киркой и лопатой орудует расчет старшего сержанта Ильи Воронова. Этого высокого, ладно скроенного колхозного парня из Орловщины считают лучшим пулеметчиком не только в третьем батальоне, а пожалуй, и во всем сорок втором полку. И мы еще не раз услышим о его подвигах… Люди работают молча, споро.

Тут же мелькает сутулая фигура политрука роты Вадчика Авагимова. До войны он был бурильщиком и, видать, к труду привык. Все движения его сноровисты, легки, а смуглое худощавое лицо светится в улыбке, которая, казалось, никогда его не покидала.

Многие в батальоне помнили, как геройски вел он себя в бою на Украине: в трудный момент поднялся во весь рост и под пулями повел за собой людей. Запомнился и другой случай — тогда же, на Изюм-Барвенковском направлении. Рота находилась на заросшей весенней травой поляне, надо было занять бугор, но мешал вражеский фланговый пулемет, а кроме того, людей прижимала к земле артиллерия.

— Пойду заткну ему глотку, — как-то просто сказал Авагимов, обращаясь к Жукову, лежавшему рядом в воронке от снаряда.

— Не ходи, — ответил Жуков. В ту пору он был командиром роты. — Пусть артиллерия кончит. Не вечно же они будут…

— Надо, — твердо ответил политрук, выскочил из воронки и побежал на левый фланг. Схватил пулемет, увлек за собой расчет, выбрал огневую позицию, залег и вскоре заставил вражеского пулеметчика умолкнуть. Все это было делом нескольких минут. Рота, до того прижатая к земле, поднялась…

Этот удивительно подвижной человек старался всегда быть там, где труднее. Вот и сейчас, когда рота окапывалась, он вместе с солдатами взялся за кирку.

Вскоре из-за угла показался заместитель командира батальона капитан Жуков. Дорохов, издали узнав его по кубанке — больше никто из офицеров полка такого головного убора не носил, — побежал навстречу.

— Фашистов на берегу уже нет, товарищ капитан, — возбужденно доложил он. И, показывая на «Клуб моряков», добавил: — А тут пулеметная рота. И подвал что надо…

— Добро, — согласился Жуков. — Там и капэ батальона будет… А теперь командиров рот ко мне! Живо! — приказал он своему связному.

Предстояло, не дожидаясь, пока переправится весь батальон, очистить прибрежные здания. Седьмая рота должна обосноваться в домах НКВД, а восьмая — действовать левее, там, где пивоваренный завод и Госбанк.

Оставив на берегу лишь небольшой заслон — он-то и укрепился возле «Клуба моряков», — обе стрелковые роты, седьмая и восьмая, поддерживаемые дороховскими пулеметчиками, устремились вверх по тропинкам каменного обрыва.

Улица вся в руинах. А молчаливые обугленные коробки зданий, зияющие глазницами окон, таили в себе смерть — в них прятались вражеские снайперы. И это стоило жизни командиру седьмой роты Довженко. Не прошло и получаса с тех пор, как высадилась рота, и уже осиротела… Команду над ротой принял политрук Наумов.

Вместе с остальными спешило и стрелковое отделение сержанта Павлова.

Когда рота стала подниматься в гору, осколком мины ранило пулеметчика. Павлов подхватил ручной пулемет, выпавший из рук раненого товарища, взял у него сумку с запасными дисками и побежал догонять своих.

Тут его окликнул старший политрук. Фамилии офицера Павлов не знал, но он запомнил его еще с ночи, когда видел его на левом берегу Волги, и кто-то сказал, что это работник политотдела дивизии.

Тот, видно, тоже узнал Павлова.

— Из седьмой роты? — спросил он, осматривая коренастого сержанта. Павлов был весь увешан оружием. Получив утвердительный ответ, офицер распорядился: — Пойдешь, сержант, со мной. Там одного гада надо выкурить…

И они стали пробираться по улице.

Пули свистели все чаще и чаще, и вскоре пришлось поползти.

Старший политрук прыгнул в воронку:

— Вот здесь, сержант, и будет наша огневая позиция… А бить надо вон по тому месту, где снайпер засел, второе окно слева на четвертом этаже… Ваш Бойко идет вон на тот желтый дом, видишь? — Он кивком указал направление. — А гад и голову поднять не дает… Он и Довженко достал…