Ночью же в Дом Павлова стала стекаться седьмая рота, назначенная в наступление. Пришел заместитель командира батальона Жуков — людей в бой поведет он. Пришел замполит батальона Кокуров.
Наумов собрал седьмую роту. «Не густо», — подумал он, посчитав людей.
Командир поставил задачу: воспользовавшись темнотой, сосредоточиться на площади — в развалинах здания нарсуда, в воронках — и ждать дальнейшей команды.
Отделение Павлова и минометчики пойдут влево, пулеметчики — вправо. Их поддержат бронебойщики. С пулеметным взводом пойдет он сам и политрук Авагимов.
Перед рассветом люди по одному стали выходить на площадь. Дорогу через проходы в минных полях бойцам показывают саперы Паршиков и Власенко. Они первыми ползут через поле смерти.
Свое отделение Павлов вывел из подвала через окно.
— Давай, Глущенко, вперед!
С Волги дул холодный ветер. Густой мелкий снег засыпал глаза. Глущенко споткнулся. Дуть к заветной воронке преграждала длинная спираль из колючей проволоки. Правда, ее можно бы и обойти, не будь это на виду у противника. Ничего не остается, как перепрыгнуть через эту чертову спираль с разбегу. К счастью, препятствие невысокое — и прыжок удался.
В воздухе повисли гроздья ракет, и на площади стало светло. Как ни маскировались, а противник обнаружил вылазку и открыл огонь. Заговорили, пожалуй, все виды оружия! Теперь из воронки не высунуться…
Те, кто действовали на правом фланге, залегли в развалинах здания нарсуда. Появились раненые. Воронов, словно заправский санитар, проворно накладывает повязки…
Фашисты пустили в ход артиллерию, и над площадью стали рваться снаряды. Вот один угодил прямо в развалины. Но… не разорвался!
— Дай бог счастья тому, кто ее делал! — проговорил Афанасьев, рассматривая увесистую чушку, врезавшуюся носом в землю.
Кто он, этот мужественный человек, что пошел на смертельный риск и еще на заводе сумел обезвредить снаряд? Украинская ли дивчина, силой оторванная от материнского гнезда, старый ли чех, работавший под дулом эсэсовца, или лопавший в плен француз? Кто бы он ни был — низкий ему поклон! Вот был бы рад, если б узнал, что тайный его подвиг сохранил жизнь десятку советских людей…
Надежно замаскировавшись — кто в запасном дзоте, под защитой подбитого танка, кто в воронке, кто в развалинах, — бойцы залегли. И хоть атака и не состоялась, все равно пробная вылазка свою задачу выполнила. Активные действия приковали неприятеля.
Глущенко лежал в воронке и, поеживаясь в своей короткой шинельке, время от времени посылал автоматные очереди. Какая жалость, что узелок с сухарями остался в доме, — собираясь в вылазку, солдаты оставляли все лишнее. А как он был бы сейчас кстати, этот узелок!
День уже был на исходе, когда Жуков дал отбой.
Глущенко услышал голос Павлова: сержант собирает свое отделение. Вот он окликнул Черноголова, еще кого-то, а потом знакомый голос позвал:
— Глущенко, жив?
Неохота покидать воронку — до чего ж тут, в этом укрытии уютно, несмотря на пронизывающий холод, несмотря на то, что очень хочется есть…
Глущенко пополз на голос командира. Когда уже до дома было совсем близко, кто-то словно палкой ударил его по ноге. Потом наступила сильная щемящая боль. Прошло немало времени, прежде чем удалось добраться до подвального окна. А там — радостные лица товарищей:
— Глущенко, ты? А мы уж думали…
— Нет, еще пока…
Санинструктор Калинин стал перевязывать простреленную ногу. На диване, тоже с перевязанной ногой, насупившись, лежал Черноголов. Под воротником его шинели виднелся шерстяной шарф — подарок Зины Макаровой. Дела Черноголова неважны — похоже на то, что перебита кость. Он был ранен осколком мины, когда со своим ручным пулеметом перебирался через спираль из колючей проволоки, ту самую, о которую споткнулся и Глущенко. Доканала-таки, проклятая!
Черноголов лежал и думал грустную думу о превратностях войны. Не взяла пуля в памятной разведке «зеленого дома», сколько раз ходил под огнем за водой к Волге, а вот тут — на тебе! Из-за какой-то дурацкой опирали…
— Ну, сержант, моя песенка спета, — горестно сказал он Павлову.
— Зря ты себя отпеваешь, Никита Яковлевич, — хмуро сказал сержант, следя за Калининым, мастерившим из досок костыли. — Еще догонишь нас! Нам ведь топать и топать… Знаешь, сколько до Берлина верст?
Костыли готовы.
— Як-нибудь дошкандыбаемо, Мыкита Яковыч, — обращаясь к Черноголову, произнес с горькой усмешкой Глущенко и поднялся с дивана.
В сопровождении Калинина, оба направились к ходу сообщения, чтоб покинуть дом, который они шестьдесят два дня назад так смело захватили.
Сколько друзей приобрел Павлов на своем ратном пути! Никогда не забыть — ему Петра Давыдова — с ним он служил на авиабазе еще перед войной, шальная пуля прервала крепкую солдатскую дружбу… С Колькой Формусатовым они после трудных харьковских боев вдвоем скитались в поисках своей дивизии. Но с Черноголовым и Глущенко связано самое большое в жизни — два долгих-долгих сталинградских месяца в навеки памятном доме.
Как и предсказывал Павлов, Черноголов вернулся в строй. На до Берлина не дошел. Сложил голову на бескрайних дорогах войны…
Вечером в Дом Павлова пришло пополнение — рота автоматчиков.
Никогда еще в доме не было так людно. Заняты все подвалы, даже те, откуда недавно ушли гражданские. Заняты комнаты на первом этаже.
Завтра предстоит еще один бой за «молочный дом» и все возбуждены. Вернувшиеся с площади обсуждают пережитое, к разговорам жадно прислушиваются автоматчики из пополнения.
Ротные старшины позаботились о сытном ужине, и всем, кто свободен от постов, приказано отдыхать. После тяжелого дня — под огнем, да еще в сырости и на резком ветру — надо набраться сил.
Глубокой ночью, как и в прошлый раз, штурмовые группы начали сосредоточиваться на площади. Погода за сутки мало изменилась. Снег, правда, больше не шел, но порывистый ветер со стороны Волги пронизывал насквозь.
Хорошо еще, что уже не было на пути спирали. Саперы получили строгий приказ — убрать колючую проволоку. Минувшей ночью Паршикову и Власенко снова пришлось поползать…
Хаит, Иващенко, Свирин вытащили разобранный пулемет через окно подвала. Только один пулеметный расчет Ильи Воронова сопровождал штурмующих. Остальные станковые пулеметы будут поддерживать наступающих с места. Кроме того, в Доме Павлова оставлен надежный заслон. Оголять дом нельзя. Не ровен час — атака захлебнется, и тогда противник в пять минут добьется того, чего не мог сделать два месяца…
Пулеметчики, пригнувшись к воронке, стали собирать свой «максим». Кто-то неправильно вставил соединительный болт, и щиток никак не становится на свое место. Иващенко поднялся, чтоб приладить, и в этот миг огненный след трассирующей пули словно ножом полоснул перед глазами.
— Ой, ослеп!.. — Иващенко схватился обеими руками за лицо.
Воронов поспешил на помощь, но она не понадобилась — пуля пролетела мимо и не задела. Обошлось легкой контузией. Зато пулемет в опытной руке нуждается. Воронов быстро обнаружил причину неполадки, и щиток сразу оказался там, где ему положено.
Со своим поредевшим отделением выбрался из подвала Яков Павлов. Уже перетащены в развалины бывшего здания нарсуда длинные противотанковые ружья. На исходные позиции вышли автоматчики.
Из Дома Заболотного на этот раз людей вывел младший лейтенант Аникин.
Сам Заболотный погиб во вчерашнем бою. Скомандовав: «Вперед, за мной!» — он с автоматом в руках выпрыгнул через пролом в стене и устремился на площадь Девятого января. Он успел сделать лишь несколько шагов и был убит.
Николай Заболотный погиб. И как память о павшем герое, стены, разбитые артиллерией, продолжали именоваться — Дом Заболотного…
Капитан Жуков устроил свой командный пункт возле Дома Павлова в люке городского водопровода. Сюда, в колодец, проведен прямой телефон из полка. Так приказал Елин. Полковник будет следить за ходом боя. И хотя линия идет из полка, но тянуть ее пришлось все равно батальонным связистам. Думин прислал Везучего и Файзуллина, этого летописца, которому, впрочем, уже давно не удавалось урвать хоть минутку, чтоб взяться за свой «талмуд». Даже в ту радостную ночь на девятнадцатое, когда стало известно о начавшемся наступлении, он ни строчкой не смог пополнить свои записи: всю ночь он под огнем проползал по грязи в поисках очередного обрыва. Вот и сейчас сокрушался Файзуллин: в батальоне творятся такие большие дела, а он ничего не записывает…
