Павлов с ручным пулеметом примостился у амбразуры:
— Огонька им, ребята, побольше, — подбадривал он товарищей, — чтобы не забывали, гады, чья это улица, чей это дом…
Мину за миной посылали из своих «бобиков» люди Алексея Чернушенко. «Сабгайдаки» — бронебойщики Сабгайды — тоже пытались нащупывать цели.
А внизу в дровяничке ненасытно пожирал ленту пулемет Ивана Афанасьева.
— Воды! — коротко бросил лежавший за пулеметом Хаит, увидев, что вода в кожухе начинает закипать.
Иващенко кинулся в угол комнаты к неприкосновенному ведру. Кроме командира отделения Ильи Воронова, теперь здесь оставались только Хаит и Иващенко — первый и второй номера. Остальных пулеметчиков Афанасьев увел через подземный ход поближе к площади, в секреты. Там только трое — Тургунов, Мосияшвили и Шкуратов. А если фашисты вдруг полезут? Что могут сделать эти трое?
Стихло лишь к полуночи. Люди стали собираться в подвал. Здесь можно наконец узнать, чем окончилась перестрелка. Маруся-Чижик склонилась над кроватью, где лежат раненые артиллеристы, — скоро их унесут. Больше раненых не видно. Все, кто входят, вопросительно смотрят на Павлова.
— Ну, ребята, кажись, мы живы остались!.. — устало, не обращаясь ни к кому, говорит Павлов. Он жадно опорожняет наполненную из самовара кружку.
Пока шел бой, самовар остыл.
Почти каждый, кто появляется, первым долгом кидается к самовару. Жаркое было дело!
В стороне маячит сутулая фигура Авагимова. Опираясь на пианино, он что-то с жаром доказывает внимательно слушающему его Афанасьеву.
Наумов кричит в телефонную трубку комбату Жукову:
— Скоро, должно быть, притащат. Осталось метров десять…
Это все о той же пушке. За ней опять пошли.
Во второй рейс отправились пятеро. Сапер еще раз проверил проход в минном поле, и теперь пушку удалось дотащить благополучно.
А уже перед рассветом снова разгорелся бой.
На этот раз противник начал с «горловой разведки» — так здесь называли манеру гитлеровцев перекликаться по утрам. До военторга, где они засели, расстояние небольшое. В тихую погоду, когда нет большой стрельбы, хорошо слышны выкрики на ломаном русском языке:
— Эй, рус, вставай, печку топить надо!
Из Дома Павлова отвечают:
— Уже затопили, скоро получите сталинградские галушки!
«Галушками» фашистов угощали, не скупясь. Их посылали минометы Алексея Чернушенко.
Иногда с вражеской стороны доносился наивный вопрос:
— Рус, сколько вас там?
Им отвечали:
— Полный батальон да еще довесок…
Но голос не унимался:
— Рус, сколько тебе в день хлеба дают?
— На двоих буханку, — следовал ответ.
— Сменяем хлеб на патроны… У вас стрелять нечем…
— Сейчас даром получите!.. — И открывали огонь из всех автоматов.
Иногда в ответ посылали другой «гостинец»: минометы заряжали пачками листовок на немецком языке.
Временами эти разговоры, так сказать, механизировалась: противник выставлял в окне громкоговоритель, из которого неслись уговоры, посулы, угрозы, призывы сдаваться в плен — все вперемешку. «Вы все равно обречены, — уверяли гитлеровцы, — не сегодня, так завтра вас сотрут с лица земли…»
— Родимцев будет буль-буль в Волге, — голосили репродукторы.
Дело обычно кончалось тем, что длинная очередь из ручного пулемета затыкала глотку этому непрошеному советчику.
Гитлеровцы забрасывали в дом глупейшие листовки вроде: «Не пеките пироги, не месите тесто, двадцатого числа — ищите место» или «Приготовьте мыло, будет вам баня…»
Бойцы только смеялись над ними. Готовиться к «бане» должны были скорей всего сами захватчики.
Противник продолжал свой нажим, и Гитлер, неоднократно передвигавший сроки взятия Сталинграда, назначил «окончательную дату». Этой датой было четырнадцатое октября. И начиная уже с десятого противник стал яростно рваться на Тракторный завод.
Грохот сражения, развернувшегося в Тракторозаводском районе, хорошо был слышен в расположении Тринадцатой гвардейской дивизии, и на участке сорок второго полка, и в Доме Павлова. Видно было, как в небо поднимаются огненные столбы. Горели нефтебаки, пламя застилало горизонт.
Вражеские листовки пугали двадцатым числом. Но ясно, что это лишь маскировка. Поэтому не было неожиданностью, когда пятнадцатого октября в десять часов утра на площади перед Домом Павлова показались четыре вражеских танка, а вслед за ними — автоматчики.
Атаке предшествовал сильный артиллерийский и минометный обстрел. Вынырнув из-за «молочного дома» — так из-за его цвета называли большое здание на противоположной стороне площади, — танки подошли метров на пятьдесят и стали палить почти в упор. Особенно досталось торцовой стене.
По команде Наумова — командир роты сам руководил этим боем — все три противотанковых ружья мигом перетащили в подвал. Павлов, Глущенко, Мосияшвили, Черноголов, Тургунов и остальные автоматчики расположились на первом этаже.
Бой оказался скоротечным. Он длился минут пятнадцать, не больше. Автоматчики вместе с пулеметчиками Афанасьева изрядно потрепали вражескую пехоту, и она залегла.
Бронебойная пуля, посланная Сабгайдой, угодила точно в гусеницу танка. И сколько ни кричали фашистские командиры, им не удалось поднять своих солдат. Вражеская атака захлебнулась.
Подхватив на буксир поврежденную машину, танки повернули восвояси. Отползли и уцелевшие фашистские пехотинцы.
Так был отбит этот штурм Дома Павлова.
Наши потерь не имели. Никто даже не был ранен.
Еще в сентябре, когда, направляясь в девятую роту, чтоб вести ее на штурм дома военторга, командир третьего батальона Дронов выходил из своего командного пункта, его настигла пуля. Связной Формусатов тут же втащил комбата в укрытие, а Маруся ловко перевязала руку и плечо. Ослабевший от большой потери крови, Дронов пролежал весь день на пункте сбора раненых — это была щель, наспех вырытая саперами в косогоре.
Отправить раненых через Волгу можно только глубокой ночью. Правда, и в такую пору огонь на переправе не ослабевает, но все же в темноте он бесприцельный, так что быстрый катер, на который поминутно обрушиваются водяные столбы, имеет больше шансов благополучно добраться до левого, «тихого» берега реки.
То и дело приносили людей в окровавленных бинтах. И сколько Дронов ни допытывался, так толком и не удалось узнать, что же там происходит в его третьем батальоне. Теперь командует, конечно, Жуков. На него вполне можно положиться. Но как там все обернулось?
Почти перед самым отходом катера в тесной щели появился Кокуров. Протискивая свою огромную фигуру среди тех, кто лежал и сидел на сдвинутых вплотную носилках, комиссар батальона с трудом отыскал Дронова. Если б не оклик: «Николай Сергеевич!» — хоть и слабым, но таким знакомым голосом, Кокуров ни за что не узнал бы в этом мертвенно-бледном человеке с глубокими впадинами глаз Виктора Дронова, с которым он, несмотря на разницу в возрасте, так искренне дружил.
— Где же ты, Виктор, за поганую пулю ухватился? — мягко укорил его Кокуров.
— На самом пороге КП, будь оно трижды неладно, — с досадой в голосе тихо отозвался комбат.
От комиссара Дронов узнал свежие новости. А потом, за Волгой он продолжал получать «политдонесения» — так именовал он те короткие записки, которые комиссар посылал ему в медсанбат при каждой оказии. Писали и другие, так что все это время Виктор Иванович был в курсе жизни батальона.
Непростым делом оказалось избежать отправки в тыловой госпиталь. Рана серьезная, потеря крови ослабила организм. Но мог ли Дронов оставить свой батальон, с которым он прошел длинный тяжелый путь из-под Харькова!
Хирург, оперировавший развороченную у самого плеча руку, понимал это.
— Чижик перевязывала? — спросил доктор. — Вижу, ее работа! Вернетесь — подарите ей пуд шоколаду. За спасенную руку, право, не дорогая цена…
Все в медсанбате знали пристрастие Марии Ульяновой — свои фронтовые сто граммов она постоянно меняла на сахар. Она действительно спасла комбату руку, но все же пролежать в медсанбате пришлось целый месяц.
