Понятное дело, его зачислили в пулеметную роту. И чуть ли не в первые дни Воронов продемонстрировал свое искусство, чем немало удивил не только новобранцев, но и видавших виды командиров. Тогда-то он и получил свое первое поощрение — внеочередную увольнительную на целый день. К зависти товарищей, молодой солдат совершил увлекательную прогулку по чудесному закарпатскому городу Черновцы, где стояла часть.

Об удивительном молодом солдате прослышали в полковой школе. Стали его вербовать:

— Пойдешь к нам? Офицером будешь…

— Пошел бы, да грамоты маловато.

А откуда было взяться той грамоте, когда учиться больше трех зим не пришлось. Одиннадцати лет, лишившись отца, Илюха остался за старшего мужика в бедняцкой семье. Батрачивший всю жизнь отец обзавелся только при Советской власти землицей в лошаденкой, да почти не попользовался ими. Не выдержало здоровье, подорванное непосильным трудом. С самых ранних лет Илюха стал зимой уходить в Донбасс на строительство железной дороги. Так что было не до учебы.

И ничего с полковой школой не вышло.

Но все же в сержанты Воронова произвели — уж больно хорошо знал он свое дело. И с успехом стал обучать новобранцев.

Продолжал он готовить пулеметчиков и после начала войны. А когда просился на фронт, его и слушать не стали. Просто перевели в запасный полк.

— Начальству виднее, где вы нужны, — коротко отрезал политрук, когда сержант пытался обжаловать этот перевод.

Воронов хмуро опустил глаза.

— Да пойми ты, парень, — политрук перешел на неофициальный тон, — в бою, как ты там храбро ни действуй, стрелять будешь только из одного пулемета. На два не разорвешься. А тут — если научишь, скажем, сто человек, то я по фашистам одновременно сможет палить сотня пулеметов. Вот и соображай, где ты Родине полезней — тут или на фронте?

Довод политрука казался неотразимым, приходилось соглашаться, но через день-другой Воронов снова вырывал из школьной тетрадки листок бумаги, чтоб вновь вывести непослушными буквами очередной рапорт.

Однажды — это было уже в запасном полку — после еще одного такого рапорта, написанного пусть не по всем правилам орфографии, но зато от чистого сердца, Воронова отправили наконец о маршевой ротой на фронт.

Но и тут ему пришлось заниматься все тем же: обучать бойцов пулеметному делу. На том участке Юго-Западного фронта, куда он попал, стояло длительное затишье, лишь изредка прерываемое боями, о которых в сводках Совинформбюро сообщалось, как о боях местного значения.

Он чувствовал себя каким-то раздвоенным. Воронов понимал, что обучение бойцов — это ведь тоже для фронта. Но в то же время оставалось чувство неудовлетворенности. Он должен сам, только сам пойти в бой.

И случилось так, что свое боевое крещение он получил в знаменательный день, когда отмечалась двадцать четвертая годовщина Красной Армии. Этот первый бой навсегда остался в его памяти. 23 февраля 1942 года пулемет поддерживал вылазку стрелковой роты. Двоих из расчета Воронова убило, двоих ранило, и он один остался за своим безотказно действовавшим «максимом», продолжая поддерживать стрелков, пока те не продвинулись вперед.

После этого боя батальон простоял в лесу еще три месяца, и все эти месяцы Воронов продолжал обучать пулеметчиков. Но мысль о товарищах, которых он потерял в первом бою, не покидала его.

И теперь он ставил себе новую задачу: Воронов считал, что мало научиться в совершенстве владеть оружием. Надо так поражать врага, чтоб самому остаться невредимым.

— Только тогда ты страшен для врага, когда жив и стреляешь. Мертвый врагу не помеха, — твердил он своим ученикам. — Не пожалеешь пота, чтобы саперной лопаткой поработать, будешь вести огонь безотказно — и врага уничтожишь, и сам цел останешься.

Но себя он уберечь не смог…

В ближайшем же бою он первый выскочил из блиндажа и тут же был ранен. А вылечившись в госпитале, попал в Тринадцатую гвардейскую дивизию, которая тогда набиралась сил за Волгой, Командир пулеметной роты Дорохов быстро оценил этого сержанта — мастера своего дела. И Воронов снова — в который раз! — занялся тем, что стало его призванием: учил и учил пулеметчиков.

На сталинградской земле Воронов и его люди сразу же отличились.

Когда третий батальон переправился на правый берег Волги, Воронова оставили охранять командный пункт в домике с вывеской «Клуб моряков». Но получен приказ наступать, и пулеметчики двинулись по крутому каменистому обрыву вверх и дальше — по Солнечной улице. Весь день шел тяжелый уличный бой. Потом брали школу, потом отвоевывали дом военторга. А затем произошло то, о чем Илья Воронов не забудет никогда.

День клонился к оконцу. Только что утих горячий бой, но расчет продолжал оставаться на своей огневой позиции — в полуразрушенном домике. Посреди комнаты на обеденном столе, стволом направленный в раскрытое окно, стоял пулемет, готовый каждую минуту заговорить снова. Противника в непосредственной близости не видно — лишь издали доносились раскаты артиллерии да ветер кружил пыль по перепаханной мостовой. Изредка снаряд залетал и сюда, на площадь, и тогда стены сотрясались словно при землетрясении. Но все же это была передышка. Каждый занимался своим делом. Один наблюдал через окно за местностью, другой набивал патронами пулеметные ленты, кто-то жевал.

— Вы, ребята, тут хорошенько глядите, — сказал Воронов, — а я схожу к командиру роты, пока тихо…

Отлучился он не надолго. Минут на пятнадцать не более. Но когда вернулся, то не смог открыть дверь.

— Ребята, отворите!

Молчание.

— Да отворите же, нашли время для шуток! — Он уже начал злиться.

Но дверь не поддавалась. Вороновым овладела тревога. Уж не заблудился ли он? Но нет — домик тот же, и комната та же. Тогда он продавил филенку и просунул голову в образовавшееся отверстие. И ничего не мог разобрать.

Темень. Пыль. Никто не откликается. И лишь вглядевшись, он увидел доски, стоящие торчком на том месте, где еще четверть часа назад находился пулемет…

В комнату угодил снаряд, и развороченная балка заклинила дверь.

— Ребята все погибли… Пулемет согнуло в дугу… Один я остался, — едва слышно докладывал он потом командиру роты.

— Что ж поделать, сержант, война! — с грустью ответил Дорохов. — Иди получай новый пулемет. Злее драться будешь.

Злее… Чего-чего, а злости накопилось достаточно, чтоб сторицею отплатить врагу сразу за все: за родное село Глинки, где осталась старенькая мать да сестры, и за кровь товарищей, и за камни Сталинграда…

В тот же день командир отделения старший сержант Илья Воронов получил новый пулемет, и в третий раз был составлен пулеметный расчет: первый номер — сержант комсомолец Идель Хаит, сапожник с Одессщины; второй номер — коммунист Алексей Иващенко, милиционер из Луганской области; пулеметчик Иван Свирин — колхозник из-под Астрахани и подносчик патронов Михаил Бондаренко из Майкопа.

В таком составе расчет Ильи Воронова и был выделен для подкрепления в занятый сержантом Павловым и его товарищами зеленый дом.

В группу подкрепления ввели и бронебойщиков. На них ложилась главная тяжесть — отбиваться от вражеских танков. Отделение бронебойщиков возглавлял комсомолец, старший сержант Андрей Сабгайда. Его людей в шутку называли «сабгайдаками», А еще их называли «интернациональной бригадой». И не без основания: одно ружье было у татарина Файзерахмана Рамазанова и украинца Григория Якименко — двух неразлучных друзей, которые всегда оставались вместе, как ни перемешивались взводы; в другой расчет входили казах Талибай Мурзаев и узбек Мабалат Турдыев. И наконец, третье ружье было в руках узбека Ишбури Нурматова и его напарника-грузина. Чем не интернационал!

Таковы были те, кому предстояло оборонять зеленый дом, ставший впоследствии знаменитым Домом Павлова.

В ту хлопотливую ночь тревожные мысли беспокоили штаб полка. Как там первый батальон? Связь с ним прервалась окончательно. Что происходит за передним краем в тех домиках, левее военторга? После смертного поединка пулеметного расчета Павла Демченко с четырьмя гитлеровскими танками противнику удалось отрезать девятую роту. Ни один человек не вернулся. И никто никогда не узнает, что там произошло… Даже полевая сумка, найденная на убитом писаре, не расскажет об этом…