Бегер считает, что гораздо вероятнее отыскать йети на больших высотах — ведь если судить по отчетам наших предшественников, их чаще всего замечали именно там.

— Расхожее мнение, — говорю я.

Он реагирует на мои слова кислой улыбкой и отворачивается. Мочки его ушей под меховой шапкой ярко алеют на солнце.

— Тогда скажите, что может помешать им увидеть нас за много-много километров? — спрашивает он.

— По всем имеющимся данным, они не боятся людей, — напоминаю ему я. — И в горах они, очевидно, не менее осторожны, чем здесь.

Он отвечает угрюмым молчанием.

— Нам надо решить, кому доверять, и после этого отбросить все сомнения, — говорю я. — Другого выбора нет.

Он фыркает.

Гулам возвращается довольный. Неподалеку, на берегу, есть свежие следы и чьи-то раздавленные кости.

— Может, они приходят сюда лизать соль, — говорит из палатки Бегер.

Когда темнеет, мы привязываем одного яка метрах в пятидесяти от лагеря в качестве приманки. Огорченный разлукой с товарищами, он блеет и хрюкает. Я чищу и заряжаю наши винтовки. Это серьезное оружие; если за ними не ухаживать, они могут и закапризничать, но сам их вес внушает уверенность. Як блеет всю ночь. На следующий день мы проходим вдоль берега километров двадцать и повторяем всю процедуру.

Винтовки путешествуют в специальных плотных чехлах для защиты от ветра с каменной крошкой. Когда мы наблюдаем закат, Бегер пробует подержать больную ногу в соленой воде. Что касается птиц, то до сих пор я заметил лишь несколько мелких снежных вьюрков да одного-двух рябков.

Солнечные лучи выбиваются из-за горных хребтов, все еще невероятно далеких. На этом свету соль вокруг нас отливает оранжевым.

С того самого момента в детстве, когда мне впервые удалось выглянуть за подоконник, я мечтал о дальних краях. В возрасте семи лет я нашел перевод «Грамматики разговорного тибетского языка» сэра Чарльза Белла. Первыми двумя фразами, которые я выучил, были «винтовка-слонобой находится на яке» и «все монахи слишком ленивые». Мало кто из иностранцев изучил Тибет так всесторонне, как я. В составе ботанических и зоологических экспедиций я преодолел одиннадцать тысяч километров. Мне приходилось терпеть миссионеров, британских колониальных чиновников, немытых философов и ископаемую неблагодарность самих местных жителей. Каждый исследователь постигает какую-то одну грань Тибета, но никто не охватывает целого. Это больше чем страна. Это остров, который смотрит сверху вниз на весь остальной мир.

На третье утро у озера як по-прежнему блеет, ветер по-прежнему дует. Мы спасаемся от холода в палатке. Я смотрю, как двое носильщиков мастерят хитроумные лямки для своих сумок с едой.

У меня вызывают интерес расовые корни изобретательности. Ген кочевничества явно передается по наследству — не зря ведь такие расовые группы, как команчи, цыгане и тибетцы, сплошь состоят из кочевников. Как же тогда обстоит дело с качеством, которое мы зовем изобретательностью, или смекалкой? Уж не та ли это область, где подобные народы не уступают нам, если и вовсе нас не превосходят?

Я делюсь своими мыслями с Бегером и вижу, что он заинтригован настолько, насколько это возможно в его состоянии.

Сейчас золотая пора для антропологов, особенно у нас в рейхе. Ленц абсолютно справедливо заметил, что во главе нашего государства впервые стоит высокоавторитетный лидер, признающий главной политической задачей расовую гигиену. Все ученые сильно выиграли в условиях нового режима, даже несмотря на то, что мы вынуждены мириться с изрядным количеством глупостей и грубостей. Каждый из нас понимает, как важно провести точные и объективные границы между классами и расами — ведь именно научная точность убеждает рядовых граждан в справедливости и нерушимости наших законов.

Мы все внесли в это свою лепту. «Наследие предков» не пожалело человеко-часов на разработку закона о здоровом браке, особенно на определение наследственной дегенерации во всех ее многообразных ипостасях. И сам я до нынешней экспедиции успел приложить руку к развитию наиболее многообещающих аспектов евгеники — поиска новых методов увеличения рождаемости среди людей высшего сорта. Это эксперимент в масштабах целой страны, не говоря уж о том, что столь щедрой финансовой поддержкой просто нельзя не воспользоваться.

Похоже, новые припарки лишь усугубили мучения Бегера. Он не сдается, хотя раз-другой уже признавался с робкой улыбкой, что чувствует себя не лучшим образом. Днем мы останавливаемся перекусить, и я решаю лично осмотреть его ногу. Снимаю с него башмак, и мне в нос бьет такой запах, что на глаза сразу наворачиваются слезы.

— Боюсь, как бы нам не пришлось вернуться, — говорю я, разматывая грязные бинты.

У него даже не хватает сил возразить, хотя перспектива сорвать все предприятие явно приводит его в ужас.

Я приглашаю на совет нашего заклинателя града, по совместительству знахаря. Увиденное ничуть его не смущает; он бодро удаляется и через полчаса приносит какую-то мазь в деревянном горшочке. Лезет туда пальцами, обмазывает больную ногу, а право наложить свежую повязку предоставляет мне.

На следующее утро мы не находим яка-живца. Его привязь оборвана. Вокруг натоптано; следы ведут к озеру, а там исчезают. Я спрашиваю, кто ночью дежурил, однако носильщики не желают признавать себя виноватыми. В конце концов, йети — волшебные животные.

Тем не менее ночное событие явно повлияло на общий настрой нашего отряда. Когда шерпы пакуют вещи и готовятся к очередному переходу, в их действиях сквозит не то опаска, не то равнодушие. «Нас всех убьют», — тихонько говорит Гуламу один из носильщиков, полагая, что я этого не услышу. Его голос звучит спокойно — он просто констатирует факт.

Воспользовавшись небольшим снежным шквалом поблизости, я останавливаю колонну, собираю носильщиков в кружок и читаю им лекцию о происхождении снежных бурь. Я хочу внушить им, что рационализм белого человека сильнее всех горных духов, роящихся у них в голове. Кажется, полученная информация производит на них впечатление. Я спрашиваю, есть ли вопросы, и они молча таращатся на меня. Тогда я даю команду продолжать путь.

Наконец мы отдаляемся от озера, снова взяв курс в глубь бесконечных равнин. Эта перемена угнетает Бегера еще больше. «Сколько еще так идти?» — спрашивает он ближайшего носильщика. «Пока у гор не вырастет борода», — шутит тот.

Двое-трое из них порой еще бормочут что-то о пропаже своей чайной посудины. Но представители этой расы умеют перебиваться любыми доступными средствами, напоминаю себе я. Это народ, способный развести на овечьем помете такой огонь, что на нем плавится металл.

Что греха таить, у нашего друга рейхсфюрера Гиммлера порой возникают весьма странные идеи. Он хочет доказать, что нордическая раса ведет свое происхождение прямиком с небес. Согласно его теории гляциальной космологии, вся космическая энергия порождена столкновением льда и пламени, и, конечно, ярче всего эта коллизия проявляет себя именно здесь, где Земля так близка к небу. Именно поэтому в «Наследии предков» работает целый отдел, коему поручено изучать истоки, духовность, деяния и наследие индогерманской расы. Все это в основном имеет ненаучный характер. Рейхсфюрер отправил нас сюда на поиски протогангского индоевропейского языка, который свидетельствовал бы о том, что когда-то Тибет населяли европеоиды — возможно, прародители скифов. Во время наших многочисленных бесед я пробовал вернуть его на более твердую почву научных теорий, но все мои попытки оказались тщетными. Если уж он увлечется чем-нибудь по-настоящему, спорить с ним — пустое занятие.

Посреди ночи меня будит уже знакомый тончайший свист. Окруженный храпом, я поспешно натягиваю на себя верхнюю одежду и выкарабкиваюсь из палатки, светя по сторонам карманным фонариком. Дежурный носильщик равнодушно пялится в темноту. Когда я направляю луч фонаря туда, где мы накануне оставили приманку, он теряется во мраке. Иду проверять — яка нет. Дежурный утверждает, что ничего не видел.