— Нет, договаривай!
Она тогда:
— А ты договорил? Вот так теперь и я: то, что он мне сказал, это наша великая хлопская тайна!
Я аж вскочил! Ох, не любил я этого! Чего она меня все время своим хлопством попрекает?! Да если б кто другой мне хоть бы половину такого сказал, так я бы не раздумывая ш-шах!…
А тут вскочил и сразу сел, сижу, молчу. Потом, долго помолчавши, говорю:
— Они совсем ушли?
— Совсем.
— К Демьяну?
— Да, к нему.
— А кто их увел? Или они сами ушли? Приходил к ним кто-нибудь? Сманивал?
— Да, — говорит она. — Был у них один какой-то человек. Но я его не знаю, я его только один раз и видела.
— Ладно, — говорю я, — ладно. И наш Коляй с ними ушел?
— Ушел. И Крыся с ним. Купинки теперь пустые. А ты ведь не уйдешь?
Что мне тогда было отвечать? Правду сказать? А зачем ей такая правда?! А тихо, незаметно развернуться да уйти…
Нет, думаю, куда еще идти, зачем спешить, у меня до полнолуния еще три дня, я не себя жалею, что меня жалеть, а что Анелька, а как теперь с ней? Вот и сижу я, молчу. Потом как будто бы надумался и говорю:
— Куда мне от тебя? Никуда, только в смерть.
Ее заколотило всю, кричит:
— Юзаф! Нельзя такое говорить!
— А! — говорю. — Тут говори не говори, а еще никто на этом свете от смерти не спрятался. И что нам теперь здесь безвылазно сидеть? Да что мне тот Демьян и его помогатые! Чьи Купинки? Мои! Вот пойду и их проведаю.
Ага! Она будто бы не понимает! Она сразу:
— Юзаф, и я с тобой! И аркебуза не бери! И саблю тоже!
Подумал я, подумал, а потом:
— Ат, бабы, бабы! Ладно! Пусть будет по-твоему. Пошли!
Мы и пошли.
От моего палаца Купинки стоят недалеко — шагах в трехстах. Там всего восемь хат. Зато место высокое, здоровое, называется Малый Бугор. А на Большом Бугре живу я. На полдороге между нами, по правую руку, небольшое озерцо, для моих и для хлопских уток. Туда и наши свиньи ходят, если им это бывает надо. Там же мой Коляй моих коней поил. А еще там есть большой дикий камень у самой воды, я в прошлом году с того камня Анельку на руках к себе отнес, с той поры она моя. Войту это очень не понравилось. Знал я это, знал, хоть никто мне того не говорил. А чего там было говорить?! Это же давно всем известно: хлопы считают нас, панов, Божьей карой. Вот по-ихнему и получается, что лучше жить в голоде, в холоде, но от панов подальше. По их понятиям я Анельку загубил, вот и не пошел он к родной дочери на свадьбу. А потом и совсем одичал — загубил моих коней!..
Ну да и ладно, это дело прошлое. А настоящее было такое: я хотел взять аркебуз, уйти как будто в Купинки — и больше не вернуться. Но получилось по-бабьи, иначе: я пришел туда вместе с Анелькой, но без аркебуза. Хожу по Купинкам, смотрю по сторонам. Только чего там тогда можно было высмотреть? Пустая деревня. Калитки, двери в хаты — все открыто. Те, кто здесь раньше жил, кому я что ни год недоимки прощал и вообще в их жизнь не лез, теперь взяли и моих коней Цмоку скормили. За что?! Сел я на лавку у колодца и сижу. Анелька села рядом. День пасмурный, еще немного — дождь пойдет, птиц не слышно. Сижу, молчу… и чую, как во мне все закипает. Ат, думаю, сейчас возьму и все их подожгу! А эта кинется ко мне, станет кричать: уймись, уймись, одумайся, а я ей: не твое собачье дело, вон с глаз моих, пока не зарубил, саблю схвачу…
Э, думаю, что-то я не то задумал. Зубы стиснул, сижу. Анелька сидит рядом, затаилась. Потом берет меня тихонько за плечо…
Я как вскочу! Она:
— Юзаф, ты что?!
— Так, — говорю, — задумался. Дурь это, Анелька, пойдем-ка домой, чего нам здесь делать?
Она спорить не стала, мы пошли. Я шел и думал: вот место проклятое, больше моей ноги здесь не будет!
Только место было ни при чем. Вот пришли мы домой. Собаки, почуяв меня, разбежались, попрятались. Я тогда хотел было зайти на конюшню, да как-то сразу передумал. И правильно: а чего на пустое смотреть?!
Зашли в палац. Не знаю, что и делать. Маюсь, хожу из покоя в покой. Потом придумал: снял со стены аркебуз, стал его разбирать, собирать, чистить, смазывать. Потом снял второй аркебуз, его наладил, потом третий…
Так до самого темного я с ними и провозился. Анелька у себя была, в опочивальне, после ходила по хозяйству, после готовила и собирала на стол.
Сели, поели. Я был голодный, много ел, а говорить почти не говорил. Да и чего было говорить, когда ничего хорошего мне на ум не приходило, а дурное говорить я не любитель. После легли, как и положено мужу с женой. После она скоро заснула, а мне не спалось. Лежал, ворочался, ворочался…
После вдруг слышу: волк завыл. Воет и воет, все громче и громче. Я сел на кровати, в окно смотрю, волка слушаю.
Вдруг чую: Анелька не спит. Повернулся — и точно: глаза у нее открытые, она смотрит на меня. Ночь, за тучами луны почти не видно…
А я, как дикий зверь, все ясно вижу. Да еще меня такое зло взяло: чего это, думаю, она за мной подсматривает?! Я так и хотел ей сказать, но все-таки как-то сдержался, говорю:
— О, волк завыл. Чего это он вдруг?
А она:
— Так он и прошлой ночью выл, ты его просто не слышал.
— А раньше выл?
— Нет, раньше его не было. Он только со вчерашнего…
Тут я совсем разъярился, почти что кричу:
— Так что же, по твоим словам, получается?! Что это я волков с собой вожу? Так? Нет? Отвечай, когда тебя спрашивают!
Она, вижу, испугалась, побелела. Вскочила, за меня схватилась, шепчет:
— Юзаф, Юзаф, опомнись! Ляг, любый мой, я тебя пожалею!
— Ат! — я кричу. — Жалеть! Что за брыдкое хамское слово!
Потом соскочил с кровати, схватил аркебуз, выбежал на крыльцо, смотрю по сторонам…
О! Вижу! Он, этот волк, нет, волколак, сидит на том камне, что возле озерца, и смотрит на меня. Нагло смотрит! Я ему:
— А ну пошел, скотина, вон! А не то вот сейчас пристрелю! — и поднимаю аркебуз.
Он хвост поджал, с камня в воду спрыгнул, поплыл — ловко, как выдра, — и за рогозом скрылся. Я еще немного подождал, было тихо, вернулся, аркебуз на место повесил, лег, чую, Анелька не спит. Ну, думаю, как хочешь, а я утомился. Отвернулся к стене и заснул как убитый.
Утром проснулся я, смотрю — а я опять один в опочивальне. Прислушался. Слышу, моя Анелька ходит по застольной, слышу, склонилась к подпечью, слышу, мисками брякает. А вот выходит на крыльцо, спускается во двор. К ней мои собаки кинулись, она их кормит…
А раньше всегда только я их кормил! Но они теперь ко мне не идут, они от меня разбегаются, я для них волколак…
А что? Разве нет? Вон как я теперь все ясно слышу! Слышу, Пушок ей руку лижет, слышу, Хмык ощерился, зевнул… А как у него из пасти разит! Ф-фу, вонища! Так бы и впился в него, разорвал на куски! А он еще шире зевает, еще гаже дышит. Ух, я взъярился на него, вскочил, оскалился…
Нет, испугался я сам себя, на кровать повалился, вцепился зубами в подушку, лежу. Вот, думаю, и все, пан Юзаф, пришел тебе конец, не сегодня, так завтра ты как человек совсем сдохнешь, полнолуние пройдет — и будешь ты уже не вольный пан, а Цмоков помогатый, будешь к нему на службу бегать. Цмок — это не Великий князь. Тому хочешь служи, а хочешь нет. Вон, за Харонус на войну кто из панов пошел, а кто и отказался, дома отсиделся. А у Цмока такого не будет! Свистнет, гикнет тебя — и будешь рвать и жрать того, на кого он покажет, хоть даже на саму Анельку!
А она, моя Анелька, слышу, собак покормила, идет по двору. К колодцу подошла…
Как бы не кинулась!..
Нет, выбирает полное ведро. Вот уже в дом его несет. А чего это мне, думаю, такое вдруг на ум пришло, будто она хочет в колодце утопиться? Да оттого, что если вспомнить, я же вчера весь день как зверь на нее кидался, все мне было не так и не этак, кричал, как на хлопку. Вот уже вправду озверел так озверел. Нет, думаю, Юзаф, так дальше нельзя, опомнись, веди себя как человек, тебе еще два дня до волколака, это первое. А вот второе: если больше не можешь себя сдерживать, так бери аркебуз и уходи.
