«Тот, кто попытается через него перебраться, легко может напороться на сучья», – подумал Луис.

На поляне виднелось множество знаков, вероятно, установленных детьми и сделанных из подручных материалов – доски, крышки от ящиков, куски жести. Казалось, что эти памятные доски, располагающиеся по всему периметру низких кустов и кривых деревьев, борющихся здесь за выживание, размещены в некоем порядке. Лес позади придавал всему пейзажу глубину и загадочность, не христианскую, а какую-то языческую.

– Как мило, – сказала Рэчел с сомнением.

– Ух ты! – вскрикнула Элли.

Луис снял с плеч рюкзак и вынул из него ребенка так, чтобы тот мог ползать. Спина его разогнулась с облегчением.

Элли носилась от одного памятника к другому, издавая восклицания. Луис пошел за ней, оставив Рэчел смотреть за малышом. Джуд уселся, скрестив ноги, опираясь спиной о камень, и закурил.

Луис заметил, что порядок в расположении могил был не кажущимся, они образовывали грубые концентрические круги.

Надпись на одной из досок гласила: «Кот Смэки». Слова, выведенные детской рукой, но аккуратно: «Он был послушным». И ниже: «1971–1974». Невдалеке он обнаружил шиферную плиту с надписью, выполненной уже осыпавшейся, но заботливо подведенной краской: «Биффер». Под ней эпитафия в стихах: «Биффер, Биффер, твой чуткий нос, пока ты не умер, радовал нас».

– Биффер был кокер-спаниелем Дессперов, – сказал Джуд. Он носком ботинка расчистил на земле участок и стряхивал туда пепел. – Попал под мусоровоз в прошлом году. Там еще есть стихи?

– Да, – сказал Луис.

Некоторые могилы были украшены цветами, иногда свежими, но все больше старыми. Почти половина надписей, сделанных краской или карандашом, выцвела настолько, что Луис не смог их прочесть. На некоторых досках вовсе не было надписей, и Луис решил, что их писали мелом.

– Мама! – закричала Элли. – Здесь золотая рыбка! Иди погляди!

– Иду! – отозвалась Рэчел, и Луис посмотрел на нее. Она стояла у ближайшего круга и казалась еще более встревоженной. Луис подумал: «Даже такое кладбище действует на нее». Она никогда не могла спокойно воспринимать смерть (как, впрочем, и большинство людей), может быть, из-за своей сестры. Сестра Рэчел умерла очень молодой, и это оставило в ее душе травму, о которой Луис старался ей не напоминать. Ее звали Зельда, и она умерла от спинного менингита. Болезнь была, вероятно, долгой и очень тяжелой, а Рэчел как раз пребывала тогда в самом впечатлительном возрасте. Но он думал, что нельзя расстраиваться из-за этого бесконечно.

Луис подмигнул ей, и она благодарно улыбнулась в ответ.

Луис осмотрелся: кладбище находилось на поляне. Это объясняло появление здесь травы; солнце беспрепятственно освещало землю. Как бы то ни было, его поливали и заботливо ухаживали. Об этом свидетельствовали банки с водой и целые канистры потяжелее Гэджа – быть может, их привозили на тележках. Он снова подумал о странной привязанности здешних детей. То, что он помнил о своем детстве, в сочетании с наблюдением за Элли заставляло его думать, что детская любовь быстро вспыхивает и так же быстро гаснет.

Ближе к центру могилы были более давние; все меньше записей можно было прочесть, а те, что еще читались, уводили далеко в прошлое. Здесь был «Трикси, сбитый на дороге 15 сент. 1968-го». Рядом виднелась широкая доска, укрепленная у самой земли. Мороз и дожди сильно повредили ее, но Луис мог еще прочитать: «Памяти Марты, нашей любимой крольчихи, умершей 1 марта 1965 г.». Чуть дальше были «Ген. Паттон» («наш! любимый! пес!» – добавляла надпись), который умер в 1958 году, и «Полинезия» (видимо, попугай, если Луис правильно помнил «Доктора Дулитла»), произнесшая в последний раз «Полли хочет крекер» летом 1953 года. На следующих двух досках ничего нельзя было разобрать, а потом на куске песчаника было грубо написано: «Ханна, лучшая собака из всех живущих. 1929–1939». Хотя песчаник казался мягким – в результате надпись едва можно было прочитать, – Луис подумал о том, сколько часов ушло у ребенка, чтобы вырезать в камне эти восемь слов. Такое выражение любви и печали потрясло его; подобным образом могли поступить родители по отношению к своим детям, умершим молодыми.

Джуд окликнул его:

– Иди сюда, Луис. Я тебе кое-что покажу.

Они подошли к третьему ряду от центра. Здесь круговое расположение могил, почти невидимое снаружи, было очень заметным. Джуд остановился перед маленьким куском шифера, повалившимся наземь. Нагнувшись, старик бережно поставил его обратно.

– Тут было что-то написано, – сказал Джуд. – Я поставил этот камень сам, уже давно. Я похоронил здесь своего первого пса, Спота. Он умер уже старым, в тысяча девятьсот четырнадцатом, когда началась великая война.

Захваченный мыслью о том, что это кладбище старше многих кладбищ, где похоронены люди, Луис подошел к самому центру и осмотрел некоторые могилы. Надписи почти не читались, и большинство плит ушло в землю. Трава совсем скрыла одну из могил, и, когда он раздвинул ее, раздалось недовольное шуршание, словно звук протеста из земных недр. Кругом ползали жуки. Он почувствовал легкую дрожь и подумал: «Бут-Хилл для животных. Что-то мне здесь не очень нравится».

– Как давно это все началось?

– Не знаю, – сказал Джуд, глубоко засовывая руки в карманы. – Оно уже было, когда умер Спот. У меня была тогда куча друзей. Они мне помогали рыть яму для Спота. Рыть здесь нелегко – земля чертовски твердая, ты знаешь. И я тоже помогал им. – Он прервался и поднял вверх палец. – Здесь лежит пес Пита Лавассера, если не ошибаюсь, а вот здесь – трое котят Альбиона Гроутли, все в ряд. Старик Фритчи разводил голубей. Мы с Элом Гроутли и Карлом Ханна похоронили тут одного из них, которого загрызла собака. Он лежит здесь. – Джуд задумался. – Я остался последний из этой компании. Все уже умерли. Никого нет.

Луис ничего не говорил, только стоял и смотрел на могилы животных, засунув руки в карманы.

– Каменистая земля, – сказал Джуд. – Здесь ничего не растет, самое место для трупов.

Тут Гэдж заревел, и Рэчел бросилась к нему и подхватила на руки.

– Он голоден, – сказала она. – Я думаю, нам пора возвращаться, Лу. «Ну, пожалуйста», – просили ее глаза.

– Конечно, – сказал он. Он снова надел рюкзак и оглянулся на Рэчел, которая закрепляла в нем Гэджа. – Элли! Эй, Элли, где ты там?

– Вон она, – сказала Рэчел, показав на валежник. Элли карабкалась на него, как обезьянка.

– Эй, крошка, ты хочешь перейти на ту сторону? – позвал ее почему-то встревожившийся Джуд. – Сейчас сунешь ногу не в ту дырку, и эти старые коряги упадут и сломают тебе лодыжку!

Элли тут же спрыгнула.

– Ой! – крикнула она и побежала к ним, потирая ногу. Она не сломала ее, нет, но сухая ветка больно оцарапала ее.

– Ну вот, видишь, – сказал Джуд, потрепав ее по голове. – Не пытайся лучше без особой надобности лезть на эти бревна. Эти упавшие деревья – они ведь живые. Они поцарапают тебя, как только смогут.

– В самом деле? – спросила Элли.

– Конечно. Видишь, как они навалены? Если ступишь на одну, то все могут повалиться.

Элли посмотрела на Луиса:

– Это правда, папа?

– Я думаю да, дорогая.

– Ох ты! – Она оглянулась на валежник и засмеялась. – Вы порвали мне штаны, нехорошие деревья!

Все трое взрослых рассмеялись. Валежник молчал. Он только белел под солнцем, как и долгие годы до того. Луису он показался похожим на скелет какого-то древнего чудища, сраженного добрым и благородным рыцарем. Кости дракона, сложенные в гигантский курган.

Это почудилось ему еще до того, как он узнал что-либо про валежник и о пути, который уходил от Кладбища домашних животных в глубь лесов, которые Джуд Крэндалл как-то потом окрестил «индейскими лесами». Еще тогда он почувствовал в этом что-то, помимо причудливой игры природы. Еще тогда…

Тут Гэдж ухватил его за ухо и крутанул, радостно смеясь, и Луис забыл о всем этом валежнике и о Кладбище домашних животных. Пора было идти домой.