– Сейчас было бы разумно задать вам, Леша, совершенно неразумный вопрос, на который я и сама знаю ответ.

Я вопросительно посмотрел на Александру Васильевну. Ее взгляд все также был устремлен на подопечных. Она, следя за ними, словно медитировала, как бы находясь в трансе, о чем и говорил ее застывший взгляд.

– Этот вопрос – знаете ли Вы, каким образом, за три дня до своего девятого дня рождения, погиб мой Алешенька? Правда, глупый вопрос? Откуда Вы можете это знать? – она перевела свой взгляд на меня, отчего мне стало холодно. Словно пустота, заключенная в этом взгляде, потянулась ко мне, «внутреннему мне».

– И в самом деле глупый вопрос, – согласился я.

– Его загрызли две собаки… Буквально превратили в бесформенный кусок плоти… Лишив всякого сходства с человеком… Никогда бы не подумала, что мой Алешенька раньше меня превратиться в фарш…

– «Фарш»?! – новая волна тошноты навалилась на меня.

– Да… Именно так написали через несколько дней после случившегося баллончиком на этой самой стене остроумные подростки: «Здесь был фарш…» И поставили стрелочку вниз, указывающую на то самое место, где лежал сын…

Я глубоко дышал, пытаясь затолкать чувства подальше от разболевшейся головы.

– Сосед держал пару псов – доберманов. Вот так… Как, оказывается, легко может управлять, разрушая, чужими жизнями, глупый человек с преданными ему убийцами без поводка, – она горько хмыкнула. – Соседа даже не наказали, только собак усыпили… Но через пару месяцев у него появились такие же забавные щеночки, какими когда-то были те две псины. Каждый раз, когда наши с ним пути пересекались, он шел гордо, словно бы это я преступила чужую жизнь, а не он. Гордо, но никогда… Никогда не направляя взгляд мне в глаза… Гордо глядя сквозь меня.

Спустя год после смерти сына, в тот самый день, когда его не стало, я, возвращаясь из магазина, обратила внимание на маленького котенка, который жался к этой вот стене. Мне захотелось его накормить, что я сразу и сделала. Так каждый вечер я стала выходить во двор и подсыпать различную снедь в миску, вне зависимости, были кошки поблизости или нет… В одно и то же время – в девять… Каждый божий день… Круглый год… Кошек становилось все больше и больше.

Иногда, выходя на улицу, я находила вблизи дома кошачьи тела, разодранные клыками псов. Конечно же, совсем не стоит труда догадаться, чьих это было рук дело – в окрестности только у одного человека могло возникнуть желание воспитывать в собаках такую жестокость, под стать хозяину.

Но, несмотря на постоянную угрозу со стороны собак соседа, уже к половине девятого, двор вокруг моего подъезда заполняло все большее число кошек, мирно ожидающих меня с пакетом в руках.

В конце концов, кошек стало столько, что псы соседа и все остальные собаки близлежащих домов стали бояться выходить на улицу. Хотя никто не мог доказать, но трупы собак «вешали» на моих кошек. А я, в принципе, и не отрицаю, что это они… Я даже довольна этим.

Так как сосед зарабатывал на жизнь разведением своих собак, ему пришлось сменить адрес. В его квартире теперь поселились совсем другие люди, с аллергией на собачью шерсть.

Александра Васильевна смотрела, улыбаясь, на уже наевшихся животных, довольно вылизывающих шерстку.

– Это было маленькое глупое возмездие за моего сына, когда-то давно забравшего с собой меня. А сейчас я уже никому не мщу – просто не знаю, как жить иначе, не вынося каждый день, ровно в девять, еду моим кошкам.

Александра Васильевна глубоко вздохнула.

– Видишь, Леша, и анализ не нужен. Все уже обдумано-передумано вдоль и поперек. Конечно же, туалетная дверь – ничто, в сравнении с этой, никак не желающей заживать раной. Я знаю, что именно ее и надо лечить. Поверь, Лешенька, все знаю… Но… Не хочу. Эта боль, как та дверь, которая никогда не должна закрываться. Потому что не должна. Потому что я так хочу – превратить свою пустую и одинокую жизнь в открытую дверь, чтобы из нее могло свободно утекать время.

Я молчал и думал, думал и молчал, пока она, глубоко и громко вздохнув, наигранно бодро не произнесла:

– Ну, Алексей, Вам пора. Да и я уже пойду телевизор смотреть. Спасибо Вам за сегодня.

Я кивнул:

– До свиданья, Александра Васильевна.

– Всего хорошего, Алешенька… Пока…

И она ушла, легонько стукнув железной дверью подъезда.

«Потому что я так хочу…» – сказала она, распахнув настежь еще одну дверь, которая никогда не закроется.

Убаюкивая, опутывая нежностью и теплом, она манила меня в сон. Та материнская забота, с которой она меня покачивала, приняв на себя тяжесть тела, каждый раз сулила яркие картины других, полных жизни миров. За этим изо дня в день я к ней и приходил, превозмогая усталость, расходуя последние силы. Но по-другому просто не мог: иначе бы уже давно исчез, просто бы растворился в свете дня. В принципе, я и жил-то от встречи до встречи с ней.

Стоило лишь солнцу достигнуть линии заката, я, прощаясь с ней до утра, касался в последний раз ее полного жизни тела, как бы говоря: «Скоро увидимся, милая, вновь…» И в унынии плелся домой, ненавидя каждый сделанный шаг: ведь он отдалял меня от нее, приближая сумрак, а за ним – и ночь.

Обычно я как раз переступал порог подъезда, когда солнечные лучи переставали касаться этих земель, лишь с трудом достигая неба. Тогда я скорее спешил подняться в свою квартиру, заперев понадежней дверь. И оставался наедине со страхами пережидать ненавистную ночь.

За щелчком последнего замка следовали отшлифованные каждодневностью действия: включить везде свет; из туалета взять ведро и отнести в мою комнату; добраться до холодильника (за едой и питьем); зажечь тридцать больших свечей… И запереть свою комнату на все замки и засовы. На все у меня уходит около пяти минут. Но с каждым днем, точнее, с каждой ночью, это время немного уменьшается.

Последним штрихом остается включить радио и телевизор погромче, компьютер. Все… Можно дожидаться темноты.

Когда они придут, угадать невозможно – всегда происходит по-разному. Я уже неоднократно пытался найти хоть какую-нибудь закономерность, но тщетно… Один раз это может быть полночь, другой – под самое утро, еще – когда им взбредет в голову. Поэтому сколько продляться мои мучения, предугадать невозможно.

Когда в мою квартиру проникает мрак, в первую очередь, становится очень тихо. Все звуки, за исключением какофонии музыки и речи, доносящейся из динамиков компьютера, телевизора и магнитофона, просто исчезают. Их нет, как будто нет и мира кругом. Словно кто-то ластиком стер все ноты из тетради Вселенной.

Вслед за тишиной приходит и сам мрак. Сидя за компьютером, я вдруг перестаю слышать мир. А это значит наверняка, что, если обернуться и посмотреть на щель под дверью, из которой, по идее, должен бить яркий свет ламп, там будет темно. И темнота такая, словно и не темнота вовсе, а будто лампочки, до этого усердно извергающие частицы света, вдруг сломавшись, начали светить настоящим, живым мраком.

Чтобы не видеть, как из-под двери пробивается темнота, оставляя на полу черную полосу, я заранее забиваю все щели тряпьем. Так легче пережить ночь.

Окон в моей комнате нет. И не будет никогда. Мне они не нужны, зато им нужен я, чтобы добраться до моего оцепеневшего, непослушного и будто чужого тела. А этого я позволить не могу: ведь тогда меня просто не станет… Ведь и так ничего, кроме плоти, называемой людьми физическим телом, у меня не осталось. Они забрали у меня душу, они сожгли мою жизнь, они… Приходят ночью.

Когда комнату заполоняет тишина и наступает абсолютный мрак, когда последний кусок меня самого обращается в камень сжатых судорогой мышц, они победоносно ступают по этой квартире. Там, за дверью моей комнаты, где сейчас господствует темнота, мечется в приступе ярости неистовый зверь. Он крушит все, что попадается у него на пути, разрушая, терзая, уничтожая… Гром, треск, рык, рев сопровождают его забаву. Кажется, это длиться бесконечно, пока так же неожиданно, как и началось, зверь не затихнет.