Марфа высунулась из оконца своей кибитки, окатила Якова нелестным взором, задвинула оконную занавеску. Ефросинья заметила красный узкий шрам убегавший от угла глаза под уши воинской ерихонки Якова. Она пожалела, спуталась, прокляла девичью нескладную жизнь свою. Жена Матвею, не жена. Нетронутая и царю обещанная. Любящая, любимая и любимому не отданная. Мать Ананьина, нестарая въедливая женщина, слушала из глубины повозки. Сидела подле нее меньшая сестра Ефросиньи – Дарья. Против желания Ефросинья говорила не о том, что хотел  Яков. Он утопал в  глазах любимой, понимал смысл сокровенный.

- Вернись, Яша, подбери Матвушу. Жив ли, нет  – дорогой сшибли.

- Заберу. Мало ли из беды выносил я его. Не так поступали со мной братья и племяш..

- Яшка, ты едешь?! – нетерпеливо позвал  Кудеяр.

- А ты, Ефросинья? – спросил Яков.

         Ефросинья качнула головой. Отвернулась с рыданием, наткнулась взглядом на меньшую сестру и мать. Подняла очи в потолок. Яков видел ее белую круглую шею, где катились комки судорог.

- Я до царя девок довезу! – криком отвечал Кудеяру Яков. Он влез на козлы кибитки Ананьиных, подвязал к оглобле повод своей кобылы.

         Кудеяр отвечал недоброй усмешкой. Цыкнул с присвистом, утопил шпоры в конском подреберье. Разбойники помчались за атаманом. Копыта раскидывали головешки. Пепел - след пожарища бесшумно плыл в сизом с розовыми околышами утреннем воздухе.

         Яков приметил Географуса, тихо что-то Годунову  нашептывающего. Оба глядели на Якова. Географус не упустил случая убраться подалее из осажденного Кремля. При первой опасности бежал за стены, рассчитывая, что и царь рано-поздно в крепости укроется. Ошибся, желал исправить ошибку.

         Яков развернул лошадей и погнал кибитку подобрать племянника. Годунов не сказал слова, проводив его продолжительным взглядом. Проведав, что Ефросинья тайно обвенчана, не воспринимал ли он ее картой отыгранной?

         Неловко подвернув руку, Матвей лежал без чувств недалеко от места, где скатился. Яков разглядел грубую ссадину у Матвея на шее и затылке. Подняв племянника, он перетащил его в кибитку. Сидевшим пришлось потесниться. Мать и  Дарья уложили Матвея. Голова его легла Ефросинье на колени.

         Яков снова взялся за вожжи. Возвращаясь за Матвеем, он  рисковал. Следовало бы высадить Ананьиных. За оплошность он поплатился немедля. Отставшие было крымчаки устремились к одинокой повозке. Яков стегнул лошадей. Они побежали, что было силы. Однако царский караван скрылся из виду. Разлившееся утро открывало лес до поле. Поблескивал верстовой камень, указывавший путь до Яузы. Яков гнал лошадей, и лишь чудо могло вызволить его с племяшом и Ананьиных семейством.

         Другой значительный татарский отряд рыскал недалече. Крымский следопыт, стоя на коленях, припал к почве чутким ухом. До него донеслись сотрясания земли, потом топот стал громче. Тонкий слух различил легкий скрип смазанных колес. Крымчаки сместились встречь. Они услышали отголосок стычки с отрядом юзбаши. Не успели вмешаться и теперь ждали. Московиты неминуемо на них выедут.

         Для царя возвращение невест была делом чести. Он желал избежать позора потери своего «гарема». Пять сотен опричников скакали от царя к Годунову. Почти одновременно крымчаки грозными тенями встали поперек дороги каравану, и наезжавшие сзади опричники улюлюканьем и громким криком отвлекли нападавших. Два конных отряда бешено столкнулись. Копья ударили на копья. Взвизгнули стрелы, облепляя щиты, пробивая кольчуги, застревая между пластинами зерцал, бахтерецей, колонтарей. Наши пугали железными сетками, скрывавшими лица. Крымцы дрались с открытым лицом, брали  юркой ловкостью прирожденных воинов. Легкие куяки надеты у них были сразу на кафтаны. Гортанно кричали. Крутились, путая противников. Тактика обоих состояла в том, чтобы окружить, рассечь, уничтожить. В невообразимом хаосе пепла и пыли всадники налетали, рубили, колотили по щитам и броне булавами, секирами, цепями с шишаками. Грохот ударов, свист стрел, вой раненых, вздохи убитых пели песню  уводимым Годуновым в обход сечи повозок.

         Силы и уменье схлестнувшихся оказались равными. Никто не сдался. Опричники отступили, прикрывая удалявшиеся повозки. Крымчаки забрали, бросив поперек  седел,  своих убитых и покалеченных. Выехали на настигаемых Ананьиных. Не стало тем спасения. Посчитав мертвым вышвырнули из повозки  Матвея, пинками и смехом прогнали бесполезно умолявшую  мать Ефросиньи и Дарьи. Юзбаши приглядел для телесной  потехи сестер Ананьиных. Еще стараясь вырваться с кибиткой, Яков бил лошадей, дрался, встав на козлах, но захрипела с перерезанным горлом коренная кобыла, рухнула на оглоблю. Якова схватили, связали. Он кусался, царапался, плакал, плевался в бессилии.  Сыромятными ремнями ему стянули щиколотки и запястья. Заткнув, подвязали поперек рта палку. Кинули овцой на загривок. Яков вертелся ужом, искал Ефросинью, не находил. Мурза Утемиш щупал ему мышцы, прикидывал, сколько дадут на невольничьем рынке. Не велел рассекать ножные сухожилия, поберег раба для торга.

                                                         8

         Довольный отмщением, Девлет-Гирей приказал покинуть пределы Московии. С собой крымчаки погнали до ста тысяч невольников, столько же лошадей и полевого скота.

         Вернувшийся в столицу царь припал к Владимирской. Цела икона – стоять России. Иоанн плакал и смиренный нестыдливый плач его был ужаснее ближним, нежели гнев. Всех держал в горсти этот длинный сломленный человек со вздрагивавшими плечами. Умиленный Кирилл и подсуетившийся новгородский архиепископ Леонид подсобляли государю встать с колен, в правду - будто обессиленного молением.

         С митрополитом и архиепископом, с иконой в руках , в растерзанной епитрахили царь влекся на Пустую (Красную) площадь, где на коленях рыдал перед народом:

- Прости, люд русский, не уберег от ворога! Не предотвратил   разграбления, смерть и губительный пожар.

         От епитрахили немощного старца Кирилла несло дымом. Сухие пронзенные сухожилиями и венами руки дрожали, хватали воздух, тянулись к окладу. И в Успенском соборе, и в ризнице, и на рундуке, где он спал во время осады, и в корзине,  когда его опускали за Кремлевскую стену к реке, чтобы бежать, дабы проветриться, он прижимал к своей впалой груди, клал на колени под ризу эту трижды перевязанную покрывалом  невзрачную икону, коей Боголюбский понял цену, ускакав с Киева, благословив ею оплот севера. Общее чувство единства необычайного, осенявшее страну в годины испытаний витало под сводами, щемящее пронизывало всех бывших в храме. За царя и родины хотели умереть – как, увидим далее. Пока смотрели на залетевших в храм птиц, как на освященный благовест.

         Поразмыслив о будущей безопасности пожаров царь и Дума запретили восстанавливать сгоревшие посады, не позволили долее строить  высокие деревянные дома, откуда ветер легко разносил возникшее пламя. Полный запрет на строительство распространился  на площадь, ныне  именуемую  Красной, тогда же – Пустой, или по справедливости - Горелой. С этой стороны Кремль не защищался реками, только – рвом, требовалось пространство для прострела возможного неприятеля.

         Разбежавшиеся жители, счастливо уклонившиеся полона, помаленьку вернулись назад. Застучали молотки, завизжали пилы. Москва в очередной раз возрождалась Фениксом из пепла, росла, как грибная поляна, имея грибницы съедобные и нет. Бояре, купцы  и иноземные гости отстраивались первыми.

         Иоанн давно с горестью отметил, что число его опричного войска сильно сократилось после нашествия хана. В тысяче, бывшей с ним в Ярославле и Братовщине, утверждали: оставшиеся обороняют Кремль. Но Кремль освобожден, а людей все нет. Из шести тысяч едва набралось две. Царь открыл расследование, куда опричники делись, и вот принялись те стыдливо вылезать из нор, возвращаться из своих дарованных имений. Падали в ноги, молили о прощении. Иоанн не готов был принять трусов.  Малюте было приказано наказать виновных примерно и провести наитщательнейше пополнение монаршей охраны.  Григорий Лукьянович божился, что на этот раз отобрал вернейших. Число опричников Иоанн запретил увеличивать более двадцати конных сотен.