Пуще других рассказанную Яковом про Матвея историю запомнил красавец Григорий Григорьевич Грязной и решил использовать.
7
Хан три недели стоял в селе Коломенском под Москвой. За это время догорело тлевшее, трупы же людей и животных разложились так, что и войти на улицы было страшно. Жители рассеялись, и лишь по-прежнему держался, не сдаваясь, Кремль.
Дружина вокруг царя крепла. К нему прибывали все новые отряды из разных русских земель. Сила же Девлет-Гирея слабела с каждым днем. Видя, что иссякла для грабежа столица, снялись и ушли ногаи со своим зайсонгом, ускакали калмыки и аланы, поворотили коней черкесы, чеченцы и кабарда, на время набега принявшие верховенство крымского властителя. Без боя Девлет оскудел четырьмя пятыми войска. Теперь оно не превышало сорока тысяч. Это остались крымцы. Московские же полки в Братовщине умножились до полста тысяч и продолжали расти.
Время играло против Девлета, и он торопился объясниться с царем. Девлет послал двух гонцов. Прискакали они в Иоаннову ставку в нарядных халатах. На скакунах сверкала упряжь золотая и серебряная. Царь же вышел к послам небрежно, в подряснике да скуфейке. Бояре и дворяне около Иоанна тоже были в простой серой одежде, то ли потому, что подделывались под опричников, то ли скорбя о несчастиях России.
Иоанн выглядел удрученным, лицо его вытянулось, скулы заострились, глаза запали, сузились. Материнские татарские черты проявлялись сильнее обычного. Иоанн вяло спросил крымского чиновника о здоровье венценосного брата своего Девлет-Гирея. Маленький чиновник, стоя с покрытой чалмой головой, говорил как научили: «Говорит тебе царь наш: мы назывались друзьями, ныне стали неприятелями. Братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань с Астраханью, тогда усердно пойду на врагов твоих». Подразумевалась помощь в Ливонии. Хан мог дать конный отряд или ударить во фланг Речи, в очередной раз опустошив Киевскую и прилегающие области.
По знаку, данному гонцом, его напарник протянул Иоанну окованный золотом нож, дар хана. «Девлет-Гирей носил его на бедре своем, носи и ты. Государь мой хотел еще послать коня, но кони наши утомились в земле твоей». Дурная примета – дарить или принимать ножи. Суеверный царь не взял в руки подарка. Нож осторожно принял подвернувшийся Годунов. Иоанн кивнул читать далее привезенную Девлет-Гирееву грамоту: «Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань, богатство и деньги применяю к праху. Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хотел венца и головы твоей. Но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы. Смеешь ли хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда?! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не освободишь посла моего, бесполезно томимого неволею в России, и не дашь мне клятвенной грамоты на требованья мои за себя, за детей и внучат своих».
Посол, человек чванливый и ума недалекого, смотрел на мрачного согбенного московского царя, будто сломленного бедами. Тот же в ответ снисходил быстрым острым взглядом: не ума ли тот лишился? Как далеки в Крыму от российских реалий! – думал про себя царь. Не ведают там, что седьмой год как он не правит. Вот выставил он послу пред шатром пятьдесят тысяч воинов. Показно сидят они верхами, а царевых-то из них лишь тысяча. Остальные – думские. Живет государь от земли раздельно. Однако в час испытаний не мог он не попустить хоругвью для собранья воинских сил. Гонец же обращается к нему в свойстве правителя всевластного. Ведал бы татарин страдания Иоанновой души государевой!
Не так думали широко вставшие позади царя бояре. Большая часть Думы оставила столицу, приехав к войску. Жались к царю. Снимали дома недалече, метали палатки. Сейчас сразу за царем выпятил мясистую грудь, переминавшийся на непропорционально тонких ногах Иван Андреевич Шуйский. С Иваном Андреевичем - все семейство: старый Федор Иванович над неизменным посохом в дугу согнувшийся, поросль хлипких братьев: Василий, Дмитрий, Александр и Иван. Ветвь Федора: князья Андрей Иванович Шуйский и Иван Петрович Шуйский. По двоюродной же линии, тоже от Василия Юрьевича – князь Федор Иванович с сыном Василием. Дальше – Мстиславские, Иван Федорович с отпрыском, Оболенские, Серебряные, Лобановы-Ростовские, Куракины, Ноготковы, Палецкие, Трубецкие, Пронские, Бельские, Голицыны, Елецкие. Вознес подбородок воевода Воротынский. Отдельно – вертит ногайкой Малюта–Скуратов-Бельский. Эх, не без удовольствия обрушил бы он плеть на басурманские головы. Сколько своим пальцев и хребтов переломал, а тут чужим не дают, удерживают. В минуту Негоды жалел царь о казни опричных воевод Барбашина, Вяземского, обоих Плещеевых – Андрея и Захария, Темкина, Басманова. Проредил накануне войны единомышленников или льстецов? Еще крепки опричные головы, окромя Малюты: Умной–Колычев да Черкасский. Токма сомнительна надежда. Последний тесть по Темгрюковне, вот, болтают, ездил к хану для беседы. Все выгадывают! Горстью сгреб бы царь неверных на сторону, подобно скидывал в сердцах посуду загрязненную со стола в пирах. Не тот случай. Стоят, дышат в затылок бояре-собственники. Ныне со мной: наша земля русская, ни пяди не отдадим.
Проницая давленье боярское, царь не обещал Казани, но возвращал Астрахань. Давал слово бы на все, лишь бы убрались крымчаки. Ограниченная боярская надменность не приняла и не поняла сих уступок. А царь не верил их патриотизму и ждал: кинутся, татарам выдадут. Он согласился отпустить крымского посла, извинился, что избил и заковал, не за неосторожное ли требование для хана ежегодных значительных подарков? Посла привели и показали в целости и невредимости, дали обняться и перешепнуться со своими. Девлетов родственник еще оглядывался на жезл, помня по чем ни попало удары. Иоанн был сама вежливость. Приказные дьяки передали крымским гонцам письмо Иоанна к послу Афанасию Нагому, удерживаемому Девлетом в Тавриде в ответ за своего. В незапечатанном письме сказывалось готовить договор на совместное с ханом утверждение властителей астраханских властителей на престоле. Дабы уверить гонцов в верности слов и непоколебимости будущих дружелюбных намерений царь, после показа забирая назад крымского посла, до освобождения Нагого, повелел выдать знатного татарского перебежчика, успевшего добровольно принять Православие. На сего бея крымчаки были сильно обижены. Миролюбие требовало жертв.
Хану не жалел Москвы: не так ли волжские отчие дома горели? Выжимая из царя новых уступок, он попугал московские предместья очередным разграблением. Крымчаки рыскали по слободам, в осьмой раз обирая владельцев. Забирали иконы из церквей, скобяные изделия, сгоняли с дворов скот и лошадей. Сопротивлявшихся, осуждавших насилие рубили на месте, жен и дочерей насиловали, беременным вскрывали утробы. Шутя, вскидывали младенцев на пики. Хан не приказывал злодействовать: он не видел.
Царь не знал, как далеко ли простирается мстительное упорство Девлета. Он приказал Годунову с младыми Шуйскими пробраться в Москву, вывести оттуда царских невест. Справедливо опасался, что сии двадцать четыре гурии способны пополнить гарем хана. Смешно и печально, девиц второй год возили за государем с обозом, в гостиницах и у родни обретались, а он все лучшую не выбрал, не положил глаз. Миф о влиянии Анастасии уже тогда складывался.
Не без охоты поехал Борис исполнять опасное поручение. Из двадцати четырех невест четыре были под жестким его попечением, в числе других – родная сестра Ирина.
Милый степной народ! В паутине прошлого твоя история. Не деды и прадеды ли твои, не считаясь с расстоянием, от Индийских гор скакали к Дунаю и за Рейн? Не они ли наводнили Грецию, котел Венгрии сделали европейской прародиной? Не сокрушили ли Рим? Не создавали ли царств в Испании и на руинах Карфагена? Быстроногий конь, палка с заостренным концом, гордо именуемая пикою, ивовый щит, длинный косой нож – ну, не сабля ли? – вот орудия твоей власти. Дерзостью и живота не щадя, чего стоил голодный он? без всякого полкового умения покорял ты, степняк, беря числом, державы. Теплые сердцу моему орды! Честнее вы были тех страшных времен, когда люди людей стали приручать за деньги.
