- Одна вина у нас была: тебя дурака слушали! Неужто за жрачку продал опричнину, пес?!

- Отчего же за жрачку? – отвечал испуганный Географус. Он непроизвольно прыгнул на сундуке, хранившем гонорар.

         Вошедшие стрельцы после короткой, но яростной схватки оттащили  неистового Вяземского, тем спасли Географуса для дальнейшей дворцовой сцены.

         Обезоруженных опричников числом до трехсот разместили по их же кельям. Удивительно, но повторно  был схвачен Борис Годунов. Царь пока  не определился, что с ним делать, не веря в чистоту  верноподданичества. Борис сел в прежнюю темницу вместе с невесело трезвевшим Географусом. Докладчикам – первый кнут!

         Коротким, но эффективным следствием было доказано, что ближайшие царские любимцы обманули доверие  благодетеля. Составив заговор еще при жизни двоюродного брата государя Владимира Андреевича, ушедшие от возмездия враги затаились после казни сего претендента на трон Рюриковичей. Ждали случая. Они   целились извести Иоанна и передать Новгород с Псковом Литве. Посему наконец разоблаченные приговаривались к смерти. В проскрипционном списке были виднейшие опричники, но с ними и люди земские: печатник, или канцлер, Иван Михайлович Висковатый,  казначей Никита Фуников,  старейший боярин, потакатель царских детских игр и наследников педагог Семен Васильевич Яковлев, думные дьяки Василий Степанов и Андрей Васильев. Дабы не будоражить простонародье и людей знатных имя Георгия Васильевича, первенца отца  нынешнего государя нынешнего, не упоминалось.

         25 июля среди большой торговой площади в Китай–городе поставили 18 виселиц. Разложили на прилавках орудия мук. Зажгли высокий костер, над ним повесили огромный чан с водою. Среди дыма и пламени сновали услужливые опричники, представляя в черных рясах и тафьях зрелище служителей ада или возмущенного неба. На глазах площадь скудела народом, стремившимися укрыться, где могли. Каждый знал  грешок. Предполагали, настал последний день Москвы. Царь казнит воров. А кто в столице без вины? Был бы человек!

         Китай–город опустел. В отворенных лавках лежали товары, деньги. Опричники в тот день не крали, ожидая наихудшего, ибо  никто не знал, кому предназначены виселицы, кому – чан с кипящей водою, кому – пылающий костер, настолько непостоянен был государь.

         Тишину прорезал резкий  звук бубнов. Привезли Иоанна в возке, рядом  – любимый сын Иван понукал шпорами гнедого иноходца. Процокали по брусчатке лошади, везшие в возках разнившихся комплекцией разноплеменных государственных вельмож. Все с лицами, исполненными  достоинства, за кожей которых таился страх необычайный. Многие считали себя легко быть способными обвиненными Большинство ехало в темных  кафтанах, как при трауре. Шуйские вчера  соборовались в приходской  церкви на Варварке.  Им ли не знать о заговоре?! Шуйские молились, ожидая конца. Юный Василий трепетал более других. Его свежо пошитый плисовый кафтан  надулся на горбине пузырем, будто впитав ужасы и растраченные надежды московитской жизни. Особняком стояли кареты Романовых. Никита Романович приехал с пятью  младыми сыновьями: Александром, Василием, Иваном, Михаилом и Федором, дочерью Ириной. В июльский зной старый Даниил Романович зяб, накинув на острые плечи шубу. Вышли из возков. Сняв шапки, обнажив черные вихры и седины ожидали, кого царь окончательно казнить укажет. Пока скованных  было мало, насчитали восемнадцать. Многих после расследования отпустили. Освобожденные приехали с царем. Поглядывали на виселицы, крутили усы.  Имена осужденных не дерзали произносить, будто никогда те и не жили.

         Иоанн пересел на верховую лошадь, подъехал к возвышению с виселицами и криком спросил:

- Народ, увидишь муки и гибель, но караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?

         Шорох и семененье ног. Это освобожденные Годунов с Грязными гнали прижимавшихся к домам и заборам торговцев, ремесленников и неуместных покупателей. Средь трусов сами шли зеваки отчаянные. Вариантов не было, и вольный-невольный народ отвечал велегласно:

- Да живет многие лета государь великий! Да погибнут изменники!

         Иоанн, заметив, что слушают  немногие, велел опричникам лучше поискать спрятавшихся, гнать не с ближайших дворов, отовсюду на площадь. В нетерпении поехал тоже, призывая москвитян стать свидетелями суда  непредвзятого. Выкликивал безопасность, милость, подарки. Жители не смели ослушаться, вылезали из домов, ям, погребов. Трепетали, но шли. Через час вся площадь наполнилась ими. На стенах, на кровлях домов встали зрители. Каждый смотрел и готовился сбежать.

         Произошла сумятица. Одни опричники вдруг похватали других, своих же товарищей, считавших себя в безопасности. Царь, ездя, указывал. Иногда ему не нравился взгляд, иногда – выправка. Опричники тупили взор, робели придирки. Отбираемое оружие падало брусчатку. Изумленных, терпящих, молящихся, кричащих о невиновности  повели казнить. Новое движение: от Поганого болота вдоль берега и через мост вели две толпы.  Шли прежде осужденные, но невиданные, числом триста и более,  истерзанные, окровавленные,  едва передвигавшие от слабости  ноги. Дождавшись их, Иоанн велел построить всех  приговоренных. Проехался вдоль строя. Опричники  не смели глаз вскинуть ни на царя, ни на счастливцев, уцелевших, ни  на смертников. Иоанн снова указывал. Обреченных подводили к нему малым числом. Царь склонялся с коня, терпеливо объяснял каждому вину, требовал понимания, просил прощения. С увлажненными глазами дозволял целовать себе колено. После разговора Иоанн даровал некоторым прощение, зная их по службе и в лицо, себя по живому режа. Толпа  лицезрела, разрешаясь восторгом монаршему великодушию. Подчас царь спрашивал у нее:

- Праведно ли я караю имярека?

- Будь здоров и великодушен! – отзывались зеваки и принужденно согнанные. – Преступникам и злодеям – достойная кара!

         Колебание толпы, один голос против спасали осужденного. Сто восемьдесят человек спаслось по мнению толпы и беседе с государем. А ста двадцати подтвердили погибель, и они взошли на помост.

         Назначенный к тому оставшийся безымянным для истории думный дьяк, читая список, выкликал имена казнимых, на ходу пропускал только что прощеных. Случалась и путаница. Другие  подсказывали, спорили, норовя разобраться. Особо вызвали канцлера Висковатого. Дьяк читал:

- «Иван Михайлов, бывший тайный советник государев! Ты служил неправедно Его царскому величеству и писал к королю Сигизмунду, желая предать ему Новгород. Се первая вина твоя!»

         Сказав, дьяк ударил Висковатого в голову палкою, продолжая:

- «А сем вторая, меньшая вина твоя: ты, изменник неблагодарный, писал к султану турецкому, чтобы он взял Астрахань и Казань».

         Ударив Висковатого во второй и третий раз, дьяк примолвил:

- «Ты же звал и хана крымского опустошать Россию: се твое третье злое дело!»

         Смирившийся Висковатый,  спасти его способен был лишь спустившийся с небес ангел, отвечал, не пряча глаз:

- Свидетельствую Господом Богом, ведающим сердца и помышления человеческие, что я всегда верно служил царю и отечеству. Слышу наглые клеветы, не хочу более оправдываться, ибо земной судия не хочет внимать истине, но судия Небесный видит мою невинность. И ты, о государь, увидишь ее перед лицом Всевышнего!

         Кромешники заградили Висковатому уста, втащили его на помост, поставили на чурбан, накинули петлю на ноги. Канцлер не сопротивлялся. Висковатого повесили вверх ногами, рассекли и содрали одежду, выпустили кишки. Нетерпеливый Малюта– Скуратов соскочил с коня, подбежал к Висковатому и ножом отсек ухо барахтавшемуся.

         Казначей Фуников–Карцев поклонился царю, сказав:

- Се кланяюсь тебе в последний раз на земле, моля Бога, да примешь в вечности праведную мзду по делам своим!

         Фуникова опустили в котел с кипящей водой. Вытаскивали, отливали   холодной водой и снова ошпаривали. Он умирал мучительно.