Через глашатаев он повелел явиться к нему именитых новгородских граждан, по одному человеку с каждой улицы, и сказал им расправы ожидавшим, с семьями попрощавшимися: «Мужи новгородские, все доселе живущие, молите Господа о нашей святой и благочестивой царской державе, о христолюбивом опричном воинстве. Да побеждаем всех врагов, видимых и невидимых! Суди Бог изменнику моему, вашему архиепископу Пимену и злым его советникам На них, на них взыщется кровь, здесь излиянная. Да умолкнет плач и стенание! Да утешится скорбь и горесть! Живите и благоденствуйте в сем граде. Вместо себя оставляю вам правителем боярина и воеводу моего князя Петра Даниловича Пронского. Идите в домы свои с миром.»
Постановление опоздало принести новгородцам облегчение. Вздохнули покойнее Шуйские и другие думцы. Краем потерявшие на грабежах в новгородских артелях и имениях они терялись: выходит, царская гроза миновала москвичей, им на примере новгородцев было лишь указано. Широко расходились круги примерного наказания.
Пошли на убыль новгородские гонения. В церквах с амвонов под страхом отлучения запретили передавать в толпах об удушении бывшего митрополита Филиппа Малютою, от жара своей смертью почил старик в келье, другие оскорбительные чести государя басни. Поблажка наступила и Пимену, не убили. В худой одежде усадили бородой к хвосту на белую кобылу, привязали веревками. Сунули, как шуту, в руки волынку и бубен. Пока катали со смехом по спаленному городу.
В Новгороде, лишенном припасов, переполнились мертвецами скудельницы. Отчаявшиеся, обезумевшие люди от наступившего голода накидывались есть неубранные чумные трупы, падали недалече, слабые, зараженные. Не отставали бродячие псы, хищники пернатые, звери лесные. Терзали неотпетых, непогребенных покойников. Зараза захватила равно живность дикую и домашнюю. Ни на улицах, ни в безлистном зимнем лесу не слышалось звуков, кроме редкого стона с писком мышиным. В теплую зиму тысячами выползли грызуны из лесов, пожирали озимые, сено и солому в скирдах, хлеб в житницах, о котором некому стало заботиться. Все умирало.
Обильные волости новгородцев, за трудолюбие и мастерство в деревянном деле прозванных плотниками, за набожность и строгое соблюдение церковных установлений – постниками, превратилась в пустыню. Батый и Дюдень не добрались сюда, Иоанн пришел. Он равнял себя с апостолом Андреем, вскоре по воскресению Господнему крестившему здесь водою, он же – пламенем.
Растения еще тянулись к небу, но мало где бился пульс, дышала грудь. Беглецы, укрытые в погребах и землянках устали класть поклоны об избавлении от гнева царского. Тот сам уже по молениям бояр, граждан, духовенства наказывал грабителей, сидел в судах, где казнил зарвавшихся опричников. Воры поторопились скрыть награбленное. Малую часть царские фискалы разыскали и вернули оправданным жертвам.
5
Матвея более всего занимало, как быть с письмом Эзельского властителя Магнуса. За грабежами и разбоями, в которые активно включились подчиненные Матвею пять десятков воинов о письме забыли. Наступит отдохновенье, и «доброжелатели» неминуемо напомнят Малюте и самому государю. Уж больно броско явился со своими рыцарями Магнус. Много было свидетелей и разговора принца с Матвеем, и передачи письма, и последующих сомнительных в обозе розысков.
Отцу, Василию Григорьевичу, передавать поддельное письмо Матвей не хотел. Уж больно напугал духом батюшка в споре о завещании с попом. Чтобы обезопасить себя за умыкнутый товар, за вино и английскую монету, Матвей сподобился только с обидою поведать бате о препятствиях, возведенных нарвским воеводою Лыковым в иноземной поставке. Дело было государево неотложное, а воевода бумагами замучил, понуждал крест целовать и на бумаге ставить, за что – неведомо. Требовал неуместных мыт. Василий Григорьевич отвесил сыну затрещину знатную: письму и счету надо было выучиться у дьяков вовремя, вот Яков в церковь учиться ходил! Так подпишешь гадость, и в темнице сидеть.
По рассказу Василий Григорьевич Матвея призадумался. Негоже с англичанами, царем выделяемыми, ссориться, тем паче из пушек по кораблям пулять. Надо бы уведомить царя об оскорблении британцев. Мечтал Василий Григорьевич о нарвском воеводском месте. Нарва – лакомый кусочек, единственный русский порт на Балтийском море. Через него все европейские грузы идут. Там налоги, пошлины, богатство личное. Важно устранить Лыкова доносом своевременным, за вину невыдуманную, самому в Нарве воссесть. Затея мудрая, не перехватил бы кто. Не показывая вида, мысленно возблагодарил Василий Григорьевич Матвея за полученные против Лыкова козыри.
Отцовы расчеты остались для Матвея неузнанными. Все переживал он, чего с посеянным письмом делать. Вдруг вспомнил случайно подслушанную благодарность новгородских иерархов и сверженного архиепископа Пимена Годунову за какую-то подсказку. Похоже, царский стряпчий – человек, снисходящий к в беду попавшим. Чем черт не шутит, не обратиться ли к Годунову. Мальчишка мальчишкой, Годунов был ровесник Матвея, а вдруг поможет выкрутиться.
Избегая заразы, оградившись заставами, царское войско стояло на Городище. В царскую ставку и поскакал Матвей. Никакого конкретного плана у него не было, положил действовать по обстоятельствам. Дать письмо как подлинное, не пройдет – признаться в подделке, упасть в ноги.
Опричники из влиятельных расположились в новгородских избах, изгнав прежних владельцев. Кто победнее, жил в раскинутых шатрах, палатках, сидел под натянутыми пологами. Годунов вместе с царскими сыновьями расположился в четырехклетном доме состоятельного торговца. На аршин от земли дом был укреплен камнем. Дальше шла бревенчатая кладка.
Матвей подъехал, когда привезли с прогулки Феодора Иоанновича. Его, страдавшего телесной и душевной немощью, вывели из возка Борис Годунов и Василий Шуйский. На бледном отечном лице отрока болезненно блестели огромные выпуклые глаза. Ездили гонять голубей, то было одно из любимейших занятий царевича. Феодор возбужденно путано пересказывал перипетии приключения. Вот Шуйский, едва не сорвавшись, лезет на боярскую голубятню. Вот свистит, сунув три пальца в рот, Годунов. Вот он сам, Феодор, машет поданной ему веточкой.
Феодора повели кормить и спать укладывать. К крыльцу же ухарски подкатили две тройки, сопровождаемые отцом и сыном Басмановыми. Собрали новгородских девок, кого силой, кого посулами, развлекать царевича Ивана. Распоряженье государя. Руководствуясь особыми понятиями о воспитании, он растил львенка.
Басмановы, смеясь, поглядывали на Матвея, вспоминая, как надысь гоняли его дядю с Ананьинскими девками. Уезжать они не торопились, ожидая удовлетвориться теми бабами, которых царевич отвергнет. Матвею пришлось щедро дать холопу полкопейки на вызов Годунова.
Борис, по своему обыкновению не ходивший один, вышел сопровождаемый Василием Шуйским. Пригласил Матвея в холодные сени, спросил о вопросе. Матвей переминался с ноги на ноги. Достал изрядно помятое подделанное дядей Яковом Магнусово письмо, протянул Годунову. Изложил обстоятельства вручения послания. Напомнил, что другие, английские, письма через Малюту отдал государю давно.
В невыразительных глазах Годунова будто птица порхнула:
- Чего ж с этим-то тянул?
Борис поднял письмо на свет, пытаясь угадать вложенный текст или смотря, нет ли некоего вложения. Матвея поразил взгляд Бориса на надпись на конверте. Годунов не скользил по буквам, а охватывал адрес целиком. Будучи неграмотным, Матвей подобным образом пялился на написанное. Не мог же Годунов, принимавший царскую корреспонденцию, не знать грамоты? И все-таки, это было именно так.
Годунов попросил Шуйского принести гусиное письмо с чернильницей и книгу, куда записывались принятые письма. Василий не заставил себя ждать. Годунов попросил Матвея расписаться в книге. Матвея коробило расписываться за письмо, внутри которого была только нарисованная рукой дяди корона. Годунов изучал его замешательство. Без росписи нельзя. С тяжелым сердцем Матвей поставил крест.
