Утреннее солнце висело в затянутом  мглой небе белой тарелкой. Отважно не золотило ни  риз Пимена, ни других первосвятителей. За мостом к процессии присоединилось  духовенство Торговой стороны. Тоже пели и несли иконы с знаменами. Народ, без шапок, присоединялся к движению. Черная лента изогнулась на оба берега.

         Государь, сразу выделяемый среди кромешников высоким ростом, в серой длинной бараньей шубе мехом внутрь, острой шапкой со шлыком, закрывавшим от ветра щеки и затылок, въехал в ворота вместе со старшим сыном – долговязым в отца пятнадцатилетним подростком.  Медленно направились Большой улицей к Ярославову подворью. Расчищал царю от толпы дорогу широкий в плечах мужчина с топорно высеченным лицом – тысяцкий опричного войска Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов-Бельский. Тонкий в кости изящества  князь Вяземский, оружничий, сдержанно держался на статном воронце подле Скуратова. Вяземский навязчиво вертел маленькой головой в дорогой с бархатным темечком  соболиной шапке, неуютно поводил плечиками скромной дубленки. Отводил глаза от народа в ноги скакуна, избегая споткнуться.

         За Вяземским ехали соперники в интимной царской приязни отроки-красавцы, отменные кравчие - Федор Басманов, он был на белом рысаке и Григорий Грязной, брат Якова, дядя Матвея, на вороном ахалтекинце. У обоих шапки небрежно сдвинуты на затылок, дабы показать кудри. Русые пряди упали на лоб и скулы у Басманова. Черные кудельки осеняют розовые на легком приятном морозце щеки Грязного. У Федора голубые глаза, у Григория – темно-карие. Упряжь на их лошадях отделана серебром, луки заграничные высокие,  с серебряной варяжской насечкой. Короткие шубы-дубленки пронизаны речным жемчугом.

         Опричный голова Василий Григорьевич Грязной, нестарый подвижный ловкий человек, в серой дубленке, без шапки при государе, в одной дозволенной тафье, суетился, вертелся на кобыле в  грязных яблоках. Раздвигал по улицам свои опричные сотни. Указывал  необнаженной саблей, куда идти, снимать ночные дорожные рогатки. Не сумняшася, бил замешкавшихся меж лопаток и по плечам. Дернутся новгородцы, окажется притворным их смирение – жесткой будет расправа. Согнут нашкодившую выю. Пока уличные новгородские стражи клали перед собой наземь бердыши. Слезая с коней, опричники у них и поясные остроконечные ножи отбирали, не ровен!

- Борь, как бы записаться в царевы опричники? – осторожно спросил искавший протекции Василий Шуйский. Не впервой о том была речь. Годунов вздохнул на навязчивость товарища. Он кого-то высматривал в толпе двигавшейся к государю и никак не мог найти.

- Ты знаешь, Вася, попасть в избранный полк нелегко. Знатные роды не в почете ныне. Когда бы твое семейство не вылетело из   Всеволодова Большого Гнезда, ходатайствовать за тебя было  б попроще. Насолила знать государю, ваша в особенности!.. Я сам  не опричник, лишь - послух  и стряпчий государев. Слаба тебе на меня опора.

- Не скромничай, Борис, - Василия знобило в тонком кафтане, голос зато просил: -  Я знаю, ты, коли захочешь, осилишь. Царь тебя в дружки к наследникам для развлечения приставил.

- Говоришь сам - для развлечения! Не велик сан, велика честь! – Годунов говорил со скрытой обидой.

- Ты и стряпчий!

- Молодший стряпчий. Принести – подать. Тащу на походе стряпню государеву: скипетр, шапку, платок сморкаться.

- Скипетр несешь. Велика честь!

 - Честь – не черпак, сыт не будешь. Куда Годуновым до Шуйских! Мы кровей не великокняжеских, от мурзы Чета. От кого татарин – Аллах весть!

- Однако Соломония Сабурова, супруга Василия Иоанновича, отца государева, была вашего роду.

- И где Соломония?! Изгнана из дворца за бесплодие, померла в монастыре. Если б она родила, другое дело. Нет, нам, Годуновым, в Думе не заседать.

- Погоди, на все воля государева. Он может тебя за службу и боярином сделать, вот мне не быть.

- Не скули, Васька. Царь  не для того Разрядная книга не для того составлялась, чтобы худородным ход давать.

- Ноне повернуло по воле царской и без мест быть.

- Надолго ли?

- Кого ты там в толпе выглядываешь?

- Никого… - Борис задумался. – Будешь хорошо вести себя, протолкну в опричники.

         Шуйский не без простодушия обрадовался:

- Я не забуду… А как это – вести себя хорошо?

- Правильно, значит. Меня во всем слушайся.

- Я тебя слушаюсь. Чего мне не слушаться? Вот и на колокольню за тобой полез. Чего мы звонили?

         Годунов улыбнулся тонкой губой:

- Дурак! Упражнялись мы на колоколах,  - лицо Бориса омрачилось., сказал сухо: – Только дома и угодья рода вашего в земле новгородской спасти от гнева царского меня не проси.

         Василий скривился от внутренней боли:

- Я и не думал, - опять признался: - Мне бы в опричные!

- Князь Афанасий Вяземский в первых опричниках, и для тебя царь, захочет – сделает исключение. Провозглашено: беспородным предпочтение оказывать, гляди ж, знать в первые ряды опять пролезла. Тот же Малюта-Скуратов-Бельский и иные начальниках.

- Не так ли всегда было на Москве. Я царю буду верен.

         Годунов изучающее смотрел на Шуйского. Похоже, ожидал слова иного.

         Царь, окруженный походными рындами, въехал на древнее княжеское подворье. Иоанн заставил скакуна внести себя на помост, где некогда вершил суд  Ярослав Мудрый. Опустив плечи, согнувшись, Иоанн сидел  на основательном чистокровном «англичанине». Он опасался быстрых коней, предпочитал устойчивость. За отцом въехал  на  возвышение   пятнадцатилетний наследник. Он тоже был на английской лошади, но тоньше, порывистее, с перекатывавшимися под рыжей кожей очерченными мышцами. Иван-царевич сильно походил на отца, его портрет в юности: длинный, костлявый, с вытянутым лицом, выступающими скулами, глубокими синими глазами, где затаилась сдержанность, почти обида. Иван подражал отцу. Тот подавлял его, отбивая к тому добрую охоту.

          К помосту подкатили возки с духовенством. Из возка зеленой кожи с красными полосами спустили крестовые дьяки под руки дряблого митрополита Кирилл. За ведомым, дабы не упал, митрополитом излились  черные архимандриты. Как и оно, белое духовенство было в накинутых на плечи шубах, из-под которых выглядывали праздничные епитрахили, соответствовавшие стоявшей Рождественской неделе. Архиепископ Пимен, развернувший крестный ход от Чудной часовни  за государем, успел склониться перед митрополитом. Отекший, больной водянкою Кирилл приостановился, и от утомления. Едва соображая что делает, благословил архиепископа, воровски выдернув руку после рукоцелования. Не забыл: соперничали они за митрополичий посох после низвержения охуждавшего царя Филиппа (Колычева). Архиепископ поторопился встать одесную митрополита, усиленно изображая смирение.

         Толпа пред помостом рухнула на колени. Оставалось стоять продолжавшее петь духовенство. Январский ветер не в такт хлопал хоругвями.

-  Борь, а тебе жалко новгородцев? – спросил Василий.

         Годунов, растерявшись, хмыкнул:

- Чего?!. Если б ты спросил за государя я или за новгородцев, ответ не заставил бы ждать, и ты знаешь какой. Не зря в колокола звонили!

         Василий не рассудил. Переполошивший город перезвон был для него загадкой. Он  с завистливым восторгом изучал Бориса, поражаясь, как тот с младых ногтей знает чего делать. Или беспородность развивает ум?

         Борис с колокольни по крутым ступенькам бежал вниз.

- Батюшка-царь! – дрожащими губами молвил поклонившийся архиепископ. Он косился на крепкосколоченную особу Малюты-Скуратова, тоже въехавшего на помост  за государем. Малюта с высоты широкозадого аргамака сверкал глазами в кустах насупленных бровей. Широкая борода его развевалась. Хриплым басом он коротко шептал команды, подходившим сотникам.

         Толпа сзади лезла на помост, давила на иереев, выпятила на край царя с Иваном. Малюта мгновенно рванулся вперед, выхватил саблю и ножнами, рассекши в кровь темя подвернувшемуся дьяку, отодвинул грудью аргамака своих и чужих. Толпа отступила, образовав полукруг у стонавшего приехавшего с митрополитом крестового дьяка. Сердобольные новгородские старухи, их почитали лишившимися пола, а потому закрывали глаза на присутствие в этом сборище мужчин, за ноги  и власяницу вытянули дьяка подалее от копыт.