В шестнадцать лет Иоанн заявил о желании торжественно венчаться на царство. Проницательный от природы, он не был слеп, что им управляют. Стремился пышным внешним обрядом освободить свободу решения. Он не флюгер у победивших Бельских. соединившихся с Глинскими. Сам знает, кого казнить, кого миловать, куда государство направлять, какие порядки устанавливать. Отец его правил без торжеств, и его слушали. Иоанн тринадцать лет на престоле, но требует совершения обряда.
Исполняя прихоть государеву, вельможи и попы, постарались не вспоминать о печальном венчании внука Иоанна III, закончившего опалой и голодной смертью по интригам мачехи Софьи. Вспоминали о Владимире Всеволодовиче, на коего митрополит Эфесский возложил венец, золотую цепь и бармы Константина Великого, сохраненные другим Константином Мономахом, византийским императором. Вместе с бармами бездетный дед передавал внуку и надежду, что христианский привой на Днепре раскинется вечнозеленой греческой государственной листвою. В свою очередь, Владимир Всеволодович Мономах, умирая. будто бы передал святыни мимо старшего сына Мстислава, шестому любимому отпрыску – Георгию, от кого пошла и Москва, и московская династия.
Умыкали неприятное: Георгия нарекли Долгоруким за то, что никогда не любя своего Владимиро-Суздальского удела, весь страстный век тянуло его в неближний Киев, воевать великокняжеский венец. Не устраивало дядю, что претендуют на трон родившиеся, когда он уже бороду носил, младшие племянники. Складывали Георгия с домосидчиком его сыном Андреем Боголюбским. Выравнивали предание, и вот гладко тянулась преемственность мужей, церкви и государствам ответственных, от брата к брату, от отца к сыну.
Январским подвигнулся войти Иоанн в Кремлевскую гранитную трапезную, где собрались думные бояре, числом до пятидесяти. Дворяне, думские и приказные дьяки толпились в сенях, не допускали. Охлаждаясь в надышанном месте, бояре расстегнули собольи и куньи шубы, отороченные по отворотам цветным шелком, золотыми нитями Волос меха играл в зимнем солнечном луче, драгоценные пуговицы сияли. На боярских коленах поднимались высокие черные шапки. Толкуя меж собой, бояре едва поворачивали шеи из-за широких негнущихся, отделанных жемчугом воротников – козырей. Всегдашний духовник государев, протоирей храма Благовещенья, тогда – Афанасий, он - в светлой епитрахили, взял из рук Иоанна, тому подали рынды, златое блюдо с животворящим крестом, царским венцом и бармами. Провожаемый конюшим князем Михаилом Васильевичем Глинским, казначеями и дьяками, Афанасий понес святыни в Успенский собор.
Кремлевскую площадь заполонило несчетное количество народа. Стрельцам пришлось приложить силу, очищая духовнику путь из царских палат со святынями Мономаховыми. Толпа растеклась, пропуская дары, и вновь сомкнулась. «Тихо, окаянные!» - шикали голоса. На Красном крыльцо вышел Иоанн в пестрой горностаевой шубе, высокой горностаевой шапке, с посохом в руке. Рядом - в червленых епанчах с обнаженными головами появились два юноши, бледный болезненный родной младший брат Юрий, сдержанный, исполненный внутренней значимости, двоюродный брат Владимир Андреевич.
Хмельной Владимир Андреевич светло улыбался, что-то непрерывно говорил Юрию Васильевичу. Тот, тугоухий, ничего не слыхал, кроме колокольного перезвона, сливавшегося в единый тугой гул. Ноги плохо слушались Владимира Андреевича, и он не столько поддерживал, сколько держался за брата Юрия.
Подобрав облаченье, пред царем вынырнул вернувшийся духовник. Пошел впереди с крестом, кропя умиленную толпу святой водою. За ним – Иоанн, Юрий Васильевич и Владимир Андреевич, бояре, князья, все дворцовое ведомство.
Народ со скинутыми шапками повалился на колена. Уста шептали благословенья царствованью. Оглушительные волны звонов гуляли от стены острога к стене. Необычная зимняя гроза разрезала кривыми молниями серое небо за башнями. Искоса низко расстелился солнечный поток. В нем снег рядился непрерывными нити от земли к небу.
Каждый чувствовал себя частью чего-то громадного, где он лишь слагаемое. Иные волненья отступили, все увлеклись церемонией. Присутствующий выступал не статистом, соглядатаем – участником, живописным кирпичиком общей умиленной картины. Шуба или зипун купца трогали армяк слободского подмастерья, душегрейка процветающей торговки рукав к рукаву шла с обноском безденежного холопа. Церковные батюшки пробирались к алтарю меж мытарями. Языками колоколов, соборным пением звенело благочестие, и пальцы карманника, прежде чем сунуться в чей-то вывороченный давкой карман, невольно складывались в двуперстие крестного знамения.
С шумом, гамом, с давкой, выдирая из петель застежки и пуговицы, теряя и вырывая шапки, толпа вдвинулась в Успенский храм, где захрипела, коротко задышала, пятью подходя к амвону. Стрельцы, по-праздничному без пищалей и секир, уперлись ногами лицом к иконостасу и, сцепившись в подмышки, буквально лежали на многоголовой толпе, сплющенной так, что никто и руки не мог выдернуть, чтобы перекреститься.
Хор возгласил: « Многие лета…» Иоанн отдал шубу и шапку Михаилу Глинскому. Остался в длиннополой голубой объяри, застегнутой алым рубином, сиявшим у подбородка на золотой фибуле. Царь повернулся, поклонившись честному народу на три стороны. Ткань объяри играла в свете длинных свечей, переливалась, трепетала. Высокая тонкая прямая фигура царя со светлорыжими волосами, бородой клином, кучерявыми усами на розовом лице почудилась охваченной небесным пламенем. Толпа, восторгаясь, переговаривалась. Вельможи тоже скинули шубы, открыв золотые охабни с рукавами до подола, с рассыпанными по грудям алмазами, яхонтами, смарагдами. Царь в своей голубой объяри горел голубой свечей среди золотой окантовки знати. Телохранители, рынды, все в белом, даже сапоги, окружали Иоанна, как небесные ангелы.
Иоанн рвенно приложился к принесенной на середину храма иконе Владимирской Божьей Матери, тяжелого оклада пятнадцати фунтов золота, серебра, жемчуга, камней драгоценных. Икона пылала, отражая светильники, свечи, лица, одеяния, красила желтым щеки и лоб стоящего подле государя. Глубокие пронзительные глаза, накрытые бровями и надбровьями, оставались в тени, не показывали выраженья.
Макарий благословил, и царь пошел к амвону. Здесь, поднятые на двенадцать ступеней, поставили два кресла под златыми поволоками. Взойдя по ковру персидскому, царь и митрополит уселись в них спиной к западу. Места для духовенства ступенями ниже были устланы бархатом. Бояре неловко выровнялись на красном ганзейском сукне. Запели молебен. Во время его дворяне и дьяки приблизились к стрельцам и через их плечи сказали народу: «Благоговейте и молитесь!» Народ не нуждался в напоминании. Проникнувшись благовейной минутой, прощал назойливость приказчиков, желавших одновременно показать и власть, и свое раболепие. Дворяне и дьяки сверкали глазами, сами благоговели и зорким оком обнимали коленопреклоненных.
Во время службы царь упорно глядел на аналой, где лежали монаршьи знаки и о чем-то сокровенно думал. Иногда улыбка перебегала с тонкой нижней губы на алую чувственную нижнюю. Тень неудовольствия морщила лоб. Умиление, вызванное ровным слитным многоголосием, выправляло лицо. Царь переводил взгляд с бояр на певчих и сдержанно улыбался.
Пение оборвалось. По храму распространилось безмолвие, нарушаемое шмыганьем носов и унятым кашлем. Царь встал и громко сказал митрополиту: «Владыка! По воле Божьей начни обряд священный, да буду я – царь и помазанник». Макарий, осенив Иоанна крестом, отвечал: «Господин, возлюбленный сын церкви и нашего смирения, Богом избранный и Богом на престол возведенный! Данною нам благодатью от Святого Духа помазуем и венчаем тебя. Отныне и во веки веков именуешься самодержцем России!» Митрополит обмакнул перста в чашу с елеем и начертал Святым Миром на склоненном челе государя крестное знамение. Причастил Святых Тайн, отер царю платом губы. Государь сиял непритворным радением.
