Они стояли на горбатом поломанном мосту. Обочь шумела Шексна. Темный призрак мельницы поднимался над заводью. Ущербная луна безучастно изучала очередную картину двуного страдания. Ефросинья наклонила голову и вглядывалась в отражение звезд в протоке. Там же, на заднике чернеющего неба, она угадывала дорогое лицо, близкое, далекое, другое, чем она ожидала. Шрам, обезобразивший лицо Якова, взывал к состраданию и отталкивал. Поблескивавшая серьга в ухе подчеркивала его принадлежность братству, непонятному Ефросинье. Она встречала людей грубых, легко оплачивавших продажное ложе чужими деньгами. Были у нее и воры, вкрадчивые, уветливые, располагающие. Не ожидала она встретить разбойника в любимом, будто бы внутренне не измененном. Он оставался прежним Яшей, украдкой разглядывавшим ее в новгородской Софии. Плывет колокольный звон, речитативом щебечет батюшка. Тенорком умилится дьячок. Церковный хор поведет трепетно, пронзительно. Запах ладана защекочет ноздри. И ожидание любви прокрадется в сердце… Обманчивое ощущение: был ли Яков на побегушках у Константина Борисыча, служил ли в опричнине, подвязывался ли у Кудеяра или Ермака, остался он душою неизменным, любящим, самым драгоценным на земле - зудело у Ефросиньи подложечкой. Только чего-то значили и безобразный шрам и серьга, и по-татарски обритая голова. Внешняя перемена отмечала сердечную. Так и не эдак. Ни Ефросинья, ни Яков не изменились душою, но каждый полагал, что другой изменен, и не в пользу любви ответной. Подсказкой бабьей интуиции Ефросинья вдруг решила: смелый шаг вернет ей Якова, хотя не поддалась дать знаки плотские, уже стремясь умереть в иночестве. Она греховна, чересчур виновна. Не ей, тысячекратно загрязненной чужим семенем, быть с Яковом. Тот предчувствовал преграду невидимую, для него дело состояло не исключительно в Господе. Выдуманное, предвзятое, невыразимое встало меж влюбленными. Ни один не делал шага достичь более, чем пожатие рук. Они стояли на шатком горбатом мосту с оторванными досками, лишь единожды позволив одной ладони скользнуть по другой.
Географус взялся за постановку праздника полутаратысячетилетия Руси с ставшим характерным ему размахом. Ополовинив смету для личных нужд, он далее не жалел. На Кремлевской площади установили высокий помост, украсили ветвями елей и сосен, подвели три крыльца. Внизу поставили лавки для бояр и дворян, обширное место далее оставили для простонародья, ему и постоять не грех. Из посадских набрали баб и девок покрасивее и постатней. Заказали на домах шить разноплеменные одежды. Ватага товарищей Географуса должна была исполнять роли важнейшие, набранные из посадских – подсоблять. Для антуража выписали со всех российских концов представителей управляемых народов: татар, чуди, черемис, мордвы. Жители разных областей отличались по говору, и костюмами. Годунов, ответственный за мероприятие от государевой администрации, распорядился, чтобы воеводы прислали лучшие образчики суздальцев, новгородцев, ростовчан и так далее. Перед царем под гром музык желали развернуть прохождение многих подвластных ему народов. Бояре и люди дворцовые на этот раз никого не изображали: ни себя, ни иных.
Репетиции заняли до двух месяцев. Много было выпито вина, изорвано кафтанов в творческих спорах. Географус вывихнул руку, устав бить рожи непонятливым. Иоанн полностью доверился мастеру, молвив: «Сделай все красиво!» И вот шестой час назначенного погожего летнего дня. Спектакль готов. Осталось отодвинуть синий занавес, протянутый меж столбами. Государь не пришел, не воссел на первое место. Нетерпеливо поглядывает царевич Иван. Лузгает семена сидящий в колясочке с чего-то отказавшими ногами рыхлый похожий на медузу Феодор.
Народ давится, напирает. Последние лавки шатаются от впритык вставших лавочников и подьячих. Кряжистые боярские спины колют колени сзади впритык стоявших. Знать дергает плечами, будто мух гоняет. Дети лезут меж стражей. Их вихрастые головы мелькают меж козырей и высоких шапок разномастных Рюриковичей. Те упорно держатся мест согласно Степенной книге, составленной в пору Иоанновой юности святителем Макарием совместно с царским духовником Андреем. Боярская молодежь в пестрых праздничных кунтушах и доломанах не садится, ждет царя. Ровно остриженные бороды щеголей мешаются с распущенными власами духовенства. Оно подле согнувшегося над посохом митрополита Антония. Не похоронен ли ветхий старец? Не единожды молвой схоронен, а нет теплится душонка. Подпирает Хутынский игумен Дионисий, дожидается. Блистают усеянные камнями серебряные кресты на митрах. Брызги солнечных лучей рассыпаются в узорчатой парче облачений клира. Угрюмо стоят черноризцы, не одобряющие светских увеселений, не считающие нужным притворяться.
Канатоходцы, акробаты, силачи, гимнасты на ходулях пытаются смягчить ожидание, разогреть, подготовить публику к основному действию. Ожидают более часа, и Иван с Шуйским и Борисом Годуновым идут за государем. Он молится в Вознесенском храме.
Сообщение о местонахождении государя заставило всех троих надеть скорбные маски. Увиденное превзошло умеренно горькие ожидания. Два гроба стояли раскрытыми. Упарившиеся дворецкие тупо глядели в глубину могил, откуда Давид и Богдан Бельские доставали куски развалившегося дерева. Анастасия Романова, вспухшая обезображенная тлением глядела провалившимися глазницами из-под сбившегося не тронутого тлением плата. По коже ее ползали красноватые вьюны-черви и бледные мокрицы, проевшие ходы в коже, жившие. там же кормящиеся. Царевич Иоанн зажал нос сморкальной тряпкою и отвернулся в ужасе. Утренняя брага выпотела липкою влагою, набросившей плесневелый покров на тонкий суженный с боков лоб. Шуйский и Годунов не могли позволить себе отвернуться. Мужество царедворцев подвигло их не измениться в лице. Оба глядели с выдрессированной сдержанностью.
Царь, судя по облачению собравшийся на празднество, в длинной сверкающей ферязи м круглой серой шапочке, которую он надевал дабы не натереть лоб венцом, повернул к вошедшим изнуренное худое лицо с темно-синюшними кругами под воспаленными пылающими глазами. Седая в середине борода его неопрятно распушилась, волос на висках поднялся дыбом. Он порывался что-то сказать сыну, и лишь махнул тощей рукой.
Царевич Иван, идя за отцом, дал команду Географусу не смущать задержкой иностранных послов, и тот подогнал к помосту образчики народов России. Выстрелы пушек возгласили поднятие расписного занавеса. Как черти из табакерок, под звуки гуслей и свирелей выскочили с бубенцами нарядные ярославичи. Крутнули узорчато вышитыми подолами отборные ядреные волжские девицы, пошли павами, подбоченясь, притопывая. Следом выкатились парни в яловых казенных сапогах, красных рубахах, задорно пошли вприсядку и колесом, хватаясь руками за помост, кренделя ногами в воздухе выписывая.
Иоанн будто не слышал грома праздника, где ему надлежало председательствовать. Разошедшиеся зрачки его прижали к морщинистым векам белки, алые, заячьи. Он показывал сыну на мать и бессвязно повторял: «Вот! Вот!» Мать скончалась двадцать лет назад, и Иван никак в толк не брал, почему отец горевал, словно беда свежа, будто намеченный праздник разорвало внезапное известие. Иван был похож на отца, «яблоко от яблони», но он не мог постигнуть разыгрывавшееся. «Нашел время!» - вертелось в уме царевича. Перед его глазами стояли иноземные посланники, немецкие «гости», толпы построенных вооруженных наемников, стрельцы в новом специально пошитом к празднику войсковом платье, бояре, дворяне, купцы, мещане, надевшие лучшее. Все ждут прославить царя. Он в же тот миг и час достает из гробов гниющие останки.
Разошедшуюся на груди Анастасии изукрашенную вышитыми крестами погребальную пелену, ставшую от годов прозрачной, царь разодрал далее, длинными ногтистыми пальцами хватал с ветхого опашня бледных клопов, всякую трупную дрянь, отчаянно шевелившую лапками, съеживавшуюся под белый панцирь, бросал на камень пола, давил каблуком, стучал в неистовстве посохом. Отвратительная грязная брань срывалась с нитки его тонкой нижней губы, где пенилась слюна, сотрясала святые стены, откуда с рассудительным бесстрастием глядели видавшие виды лики. Вместе с ними Иван думал: «Почему у отца вечно одна смерть в голове? Что было, то прошло. Вот сегодня праздник, им заказанный. Полуторатысячелетие Руси не каждый день справляют. Зеленая трава жизни прорастает ушедшие. Он же вечно помыслами в том, что не вернешь, не исправишь!»
