В первой же схватке получив ранение, едва не лишившись глаза и вместе с ним жизни, Яков возвращался в Московию на новой лошади. Это была кобыла Томила, захваченная при столкновении казаков с сибирскими татарами. Томила шла споро. Яков с удовольствием оглядывал ее рыжую холку, трепещущую на ветру. Долго и споро не гнал, берег, перебирался на сменную кобылу Югру. Та тоже радовала глаз. Серая в белых яблоках, она ревниво бесилась подле Томилы, рвала длинный повод. В тороках Югры лежали подарки царю и письмо Строгановых, умолявших Иоанна поддержать Сибирскую экспедицию, не склонять ухо к завистникам, чернивших купцов за использование на нужное дело смелых людей, стоявших около закона.
Яков и Григорий, сыновья Аникины, двадцать лет варили соль на Вычегде. Знатного татарского рода, они происходили от крещеного мурзы Спиридона, которому приписывали научение россиян употреблению счетов, получили фамилию от предка, плененного единокровцами в битве и застроганного до смерти по измене Орде. Фамилию Строгановых носили сын и внук Спиридона, способствовавшие выкупу казанского пленника великого князя Василия Темного.
Яков и Григорий умерли, передав богатство, ум и деятельность в наследие младшему брату Семену. Тот вместе с племянниками Максимом Яковлевым и Никитою Григорьевым и нанял казачьих атаманов на проведение границы по берегам Тобола. Послав в Москву Якова, купцы били челом государю обновить шестилетней давности дарственную грамоту на земли за Каменным Поясом. На словах Яков должен был разъяснить предательство хана Кучюма, женившего сына Алея на дочери ногайского князя Тин-Ахмата, очарованного соединением двух орд и уже не платившего россиянам дани. Кучюм считался в Москве союзником, на деле же жег наши поселения на Каме, насильно обращал русских и чудь в магометанство.
Помимо писем и подарков, Яков вез и собственные приобретения: круто свернутые шкурки соболей, черных лисиц и бобров. Воспоминание о воинских доблестях грело сердце. Много дней прошло, а казалось, вчера налетели казаки на стан сибирского мурзы. Разогнали татар залпами пушек, производивших на нехристиан эффект Божьего гнева. Рубили шесты, где развевались шелковые флаги. Выводили пленников из загонов, русских девиц из шатров. Яков вступался за невольниц, прикипая сердцем к единственной, чье имя шептал по ночам.
В столице Яков с честью выполнил поручение купцов. Государь был впечатлен возможностью почти безболезненного значительного расширения царства на восток. Идя после думского приема, Яков столкнулся на Кремлевской площади с Матвеем. Бывшее между родственниками отчуждение притупилось для Якова временем, но саднило Матвею. Племянник хмурился, кусал губы, колол дядю словом. Разглядывал ведомых им лошадей, гладил по выям, смотрел бабки и зубы, хвалил и ругал Якова, что назвал лучшую кобылу бабьим именем – Томилой. Матвей уклонялся говорить про немыслимое царское задание. Он дулся на жизнь, более благодатную дяде: царь одарил того малым двориком за добрые вести. Как твоего коня звать-то? – вопрошал Яков племянника. А, так – без названия!
Матвей вспомнил сгинувшего папашу. Отчего столь несуразно сложился последний разговор? Как мог отец от него отказаться, будто убоявшись, что отберет он выкупленную царем свободу? Старый кривляка! Много чего несуразного в русской жизни, и трудно, ой, как трудно, однозначно определить, отчего так бывает, не иначе. Отцы часто скупы на ласки, но таилась ли когда-нибудь она за грубостью Василия Григорьевича?.. Дядя и племянник обнялись, будто расставаясь навсегда, и никто не молвил про Ефросинью. Думали же о ней.
Матвей залез в суму проверить не расплескались ли снадобья, приготовление Бомелием для отравления царских врагов. С тоской он оглядывался на Кремлевские башни, не чая снова увидеть. Горечь и ненависть подступали к горлу: дядя Яков младше годами, а преуспел, у Матвея же все не так и не эдак. Матвей вскочил на коня. Распугивая народ, пронесся по мосту через Неглинку и понесся к западу встречь злосчастной судьбе. В его голове вертелся другой незаданный Якову вопрос: как попользовался тот кладом Кудеяра? Полукафтан Якова – обнова, да недостаточно богат. Неужто перепрятал богатства и тепереча с осторожностью прибедняется?
Яков отнюдь не полагал себя счастливцем. Он ехал в Горицкий монастырь, где явилась богатая молодая женщина, подготавливавшаяся постричься в обитель. Она уже внесла богатый вклад в монастырскую казну и жила на испытании. Распространился слух, что золото ее заработано в грехах и только сребролюбие игуменьи позволяет ей вступить туда, куда при ином наместничестве ее никогда не пустили бы.
Белые стены вышли из лесу, протянулись по-над сонной рекой. Птицы дали круг по удару колокола. Яков прислушивался к звукам с меньшей любовью, чем некогда. Он напрягал зрение. различая женскую фигуру, тянувшую верева, пытался угадать, не любимая ли его поставлена исполнять колокольную службу. То не могла быть она. Ей бы не дозволили. Яков ждал сгущения вечера, потом отсыпал мелкой монеты местной прислужнице, и та в сумерках вывела к нему послушницу.
Сердце не обмануло. То была Ефросинья Ананьина. За серым монашеским одеянием скрывалось страстно желанное тело. Серый платок не скрывал пышно расцветшей красоты. Лукавая кучеряшка выбилась из-под плата. Ефросинья поправила ее, и этим жестом напомнила прежнюю. Робкий болезненно смеющийся взгляд голубых глаз, брошенный на Якова, колыхал сладкое прошлое, когда они столь сблизились душою. Снова были соединены и малейший трепет сердца отдавался в другом. И все же что-то изменилось. Не так, чтобы Ефросинья постарела, пополнев, она по-хорошему обматерела и расцвела. Тело ее помнило. Оно помнило слабость, заставившую сначала склониться перед насилием, не пойти по пути наложившей на себя руки гордой сестры, а потом – привыкнуть быть игрушкой мужчин. Какой бы прежней не казалась Ефросинья, она была зацелована, захватана, залита чужим семенем и, хотя не было у нее детей, она не раз беременела и избавлялась от нежеланного плода. Тело ее служило скинией проката. Ее имел всякий, кто платил. Она обманывалась, уверяясь, что отдает часть тела, не душу. Но душа все знала, страдала, а потому просилась в монастырь навсегда. Все деньги, собранные у турок, а потом в Польше, выкупившись, она возвращалась на Русь через нее, Ефросинья положила к ногам Господа. Только он способен ее простить, никто более.
Яков глядел на Ефросинью, пытался пробраться взглядом за низко надвинутый на лоб край платка. Он читал бившее в ней желание, расшевеленное давней привычкой к мужской близости. Столь многие обладали ей, и было бы верхом фарисейства не отдаться ей ему, попроси он полусловом. Но Яков молчал. Он не желал поступать, как поступали другие. Он любил эту женщину и умер бы за нее, но его движения, как бы не относился он по-другому, были бы физическими движениями всех остальных мужчин, находивших облегчение от зуда чресл в ее объятьях. Яков позволил себе только взять Ефросинью за руку. Тихий трепет пробежал внутри нее. Она звала близость. Тонкие переживания Грязного были ей непонятны. Она не понимала, почему он медлит. Прочитай его мысли, она, пожалуй, оскорбилась бы. То, что столь значимо для одних, часто не стоит полушки в глазах других. Чувства Якова, не новые под луной, были скорей девичьими. Он заговорил о том, о чем не стал бы говорить в первую очередь: о начале славного похода с казачьим атаманами за Каменный пояс, из коего его вырвало ранение. Сколь изобильна и чиста природа земли Русской, столь богаче ее Сибирь. Вода рек и озер подобна слезе. Непуганый и нестрелянный пушной, иной ценный зверь, не видевший человека, сам идет в руки. Песцов и соболей можно приманить кормом, а потом схватить за шею. Не надобно ни капканов, ни стрел, ни пуль. Косули и олени позволяют гладить по выям. Зайцы и белки путаются под ногами. В изобилии бродят туры, прореженные в России. Яков не понимает в металлах, но купцы Строгановы, оплачивавшие поход, говорили, что Европу и иные места обитания людского до Второго пришествия способно снабдить рудой, железом, драгоценными камнями, серебром, золотом, лесом и греческим огнем сия благословенная земля, рядом коей нечего поставить. Вновь и вновь описывал он широту рек – даже летом, как Волга весною, высоту разлапистых елей, сосен, лиственниц и пихт, разноцветье голосистых птиц… Яков говорил о чем угодно, но не о том, о чем более всего хотелось.
