Мальчишки, грязно ругаясь, поминая недобрым словом мать свою, подошли к чернокнижнику, щипали его за ноги, тыкали палками. Он гнал их: не осужден! Миновала гроза, устоял в царской неустойчивой милости. Ветер гнал дым от костров в лицо голландца. Запахло обожженной кожей. Григорий Грязной на столбе плакал о низвергнутой судьбине, рвал сыромятные ремни Князь же Гвоздев-Ростовский, посаженный задом на кол, умирая в мучениях, благословлял Иоанна, замечаемого с сыновьями на Кремлевской стене, мелко видимого: «Боже! Помилуй государя!..» Молил о пощаде в последнюю минуту.
Хозяйственные мужички, пьяные, соображающие, гнали в дома к недопускаемым на казни супругам своих отпрысков - в разбойничестве соперников стягивать сапоги у полумертвых. Скидывали опорки, примеряли новинки, дармовщинкой обмениваясь. «Ублюдки достойных наций, вечные обезьяны, что с вас взять?», - думал кипевший злобой астролог.
Опричники отовсюду зажигали хворост, дабы горело спорее. Малюта и Василий Григорьевич пинком подкидывали ветви. Удавил старший Грязной сочувствие к родне. Виновны – отвечай! Счастлив, что не всех взяли. Вон и Матвей там, в толпе за плечи спрятался. Гореть бы и ему, надоумил Василий Григорьевич лобызать сапоги Иоанну Васильевичу. Прощен Матвей без удаленья со службы, с сугубейшим выговором. Вместе с другими несет вязанки ветвей. Обкладывает тщательно ноги ругающемуся дяде. Спешит с факелом зажечь подставившего его человека. У самого была вина по пьяной лавочке, не по трезвянке честолюбия. Хоронит Матвей глаза. Тупятся в землю и остальные Грязные. Повязаны в роде. Пятеро грешили, как всем не знать? Отворачивается Василий Григорьевич от двоюродных братьев Григориев Борисовичей и сына Меньшого - Никиты, к столбам привязанным. Те проклинают. Три Григория свербят глазами брата Василия, Никита – возлюбленный княжны Марии Долгорукой лапает глазами купола Вознесенского монастыря, не свершится ль чудо, не взлетит промеж крестов соколица попрощаться с опричным орлом. Плюнул, не попав, на усердствующего с хворостом вывернувшегося Матвея. Известно: Годунов вытащил. О поры Борис нужных не бросает. Не искалечены ноги Матвея испанским сапогом, не вгонял ему крюки под ребра, не жарили в железной бочке, не закручивали на персях нагрудники с шипами, не сжимали до треска костей на темени обручем. В таких мучениях признаешься, что и покойная мать на метле летает!
Молчановы и Ошанины хмуро тащат дрова к сродникам, подкладывают поленья потолще на дольшую муку. Слава Богу, карающая царская десница их тоже миновала, а ведь всегда есть за что. Такова жизнь служивая. Ввечеру поставят они в храме толстые свечи за упокой родни пред Господом, за собственное благополучие – перед Богоматерью и Николой Угодником.
Матвей поджег ближнюю сторону. Пламя легко и пронырливо покатилось по хворосту: скроется и вдруг выскочит голубым задорным огоньком. Толпа восторженно растеклась криком, излила из глоток церковные гимны, умилилась страданиями недоброхотов. Исподтишка пинала уцелевших старательных Грязных. Заехали смачной зуботычиной Матвею. Оглянулся волком: не нашел ударившего. Все озорно глядят. За вину отца безбоязненно толкала чернь потешника Васютку, сына Григория Большого. На то он и шут, чтобы за Грязновский выводок без сдачи отдуваться! Бомелию открыто, как унижены, смятенны Грязные. Стискивал зубы: дойдет, когда до меня, не согнете, московиты-хрюкалки! Спесивцы, жуки навозные! Обдумал Елисей с того дня положить яд за зуб и ходить с ним, чтобы умереть прежде физических страданий. До опалы дойдет, как не подмазывайся. Никогда не угодишь тирану! Своя у него кривая изощренная логика. Бомелий обернулся на Кремль. Букашками меж стен торчали фигурки. Нет у тебя друзей, мнимый просветитель! Обширная библиотека не отринет от варварства. На три четверти потомок поработителей не способен ты к широте ума.
Пламя зажгло на казнимых штаны и кафтаны. Скручивались опаленные волосы. Бомелий ждал шока жертв. Мучители не ведали: те потеряют сознание и не почувствуют, как судороги вывернут руки и ноги. Сгорят ремни, и падут жертвы в позах утробных. С чего началось, тем кончится. Бомелий поймал себя на воображении, будто его казнят. Остро, отлично от толстокожих варваров, чувствовал чужие страдания. Последние мысли его были бы о семье и далекой родине, оставленной в чудной земле меж болот, протоков и заливов на низком берегу, порезанном выстланными ровным камнем каналами. Он вдруг явственно и щемящее увидел белые лодки, скользящие под окнами ладных разноцветных домов. Порядок, закон, чистота. Суть народа являет себя и под испанцами с австрияками, и в независимости.. Мало и редко со случайной оказией посылал Елисей милой супруге и паре кудрявых детишек дары русского изверга. Более двух лет не видал, не обнимал дорогих сердцу. Надо будет отсылать все. Не копить, здесь в любую минуту все в казну заберут. Присказка местная: был бы человек, за виной дело не встанет. Ну а не все ли жители Московии воры? Поди все. Иных не видал. Потрудишься в Московии! Каждый думает украсть и уехать за бугор подалее. Жизни тут нет, один страх, с враньем смешанный. С царем, как в опасной азартной игре, где на кону жизнь, вовремя надо с подмостка неистово вертящейся карусели его причуд соскочить, сбечь…
Так, ставя себя на место жертв, думал голландец. Но что думали те, мучимые огнем у столбов. Жалели ли, что не получились плутни? Раскаивались? Хотели жить неприметнее?.. Они не умели и не могли по-иному, как не способен изменить характер народ. У Григория не хватило мощи переломить судьбу, а как страстно он желал! Его замысел был интригой неистового, но мелкого и неумного во зле любовника. Поверхностной злобой он хотел пощипать наигравшегося им вдосталь государя. Защипал до смерти лишь его куклу. Полагая, что царь избрал Марфу из-за приворота, Григорий винил себя исключительно в излишке зелья.
Ежившиеся в задних рядах зевак бояре готовы были рукоплескать второй казни первых опричников. Не отвертывается ли царь худородных, не опять ли войдут в честь древние роды? Шуйские торжествовали. Со сдержанным довольствием улыбался в седую бороду Иван Андреевич. Кивал сыновьям: глядите. Вам – наука! Бояре стояли толпой недалече Бомелия. Бросить бы и этого злодея в пламя. Не его ли ядами умерщвлена царица? – жуется один вопрос. Только государь ограждает любимца, но чутко высокое ухо умело внушенному доносу. Резва рука Малюты. Беспричинная и безболезненная смерть, внезапно обрушившаяся на старших в роде, нередко в те времена приписывалась искусству голландского ученого. О том роптали втайне, различая за голландцем тень государя. Однако отходчиво северное сердце: многие плакали, наблюдая, как изгибаются в жарком пламени на столбах минуту назад крепкие человеки. Подобно Бомелию, зрители примеряли страдания на себя. Все под царем, под Богом.
К вечеру тела жертв выковырнули баграми из тлевшего костра и отвезли в реку, где еще колебались обступленные рыбами разбухшие мертвецы Девлетова набега. Царь не казнил Бомелия, ждал 1575 года, на который была назначена согласно звездам венценосная смерть. Царь ожидал, не перегадает ли тот? Расклад мыслей Иоанна прозревал Елисей. Уходя с Болота, он натолкнулся на сидевшего под возом по-детски скулящего Матвея Грязного. Обругал его позднюю несдержанность непонятным языком родным. Веяло: сочтен фавор Бомелия.
Мор пресекся, и 23 декабря в Новгород въехал архиепископ Леонид, а на другой день – сам царь с детьми, опричною и чиновниками. Приведенные полки размещались в Орешке и Дерпте пока не для войны, на острастку. Опасения нового набега Девлета в наступающем году склоняли к миролюбию. Царь вызвал из Мурома, где те удерживались, шведских послов, и объявил условия мира: Отступных в 10 000 ефимков за оскорбление московских послов Воронцова и Наумова при смене власти в Стокгольме. Уступить Эстонию и отдать серебряные рудники в Финляндии. Для союзной войны с поляками выделить 1000 конных и 500 пеших ратников. На грамотах король Иоанн должен именовать царя Иоанна не иначе, как властителем Швеции. Подтверждается требование шведского герба для изображения на русской печати.
