Конный поезд не проехал ворот, как полог царских саней откинулся и оттуда вылетел на брусчатку в вывороченной шубе маленький скользкий человечек, Касимовский владетель, татарский царевич. Потирал он место приложения царского пинка, подслеповато оглядывался во все стороны, будто не узнавая белокаменных башен, боярства и чиновничества, кинувшегося к нему. Куда едет царь, допрашивали царевича. Он не знал, ему не было сказано. Зато потребовал величать себя не иначе, как новым русским царем Саином-Булатом Бекбулатовичем, которому следует повиноваться, ибо определен на сие государем, по грехам народа, взамен себя его поставившим. Над ним посмеялись. Не было на то ни грамоты, ни указа, ни постановления Думы и освященного собора. Происходил царевич не из Рюриковичей, не из Мономаховичей. Толпа закидала самозванца снежками и щебнем с брошенного строиться Нового дворца. Два царских шута, забывший достоинство князь Осип Гвоздев и другой юродивый, без рода и племени, схватили Саин-Булата под руки. Смеха ради закрутили, завертели. Царевич закружился и упал в лужу.
Иоанн уехал в Коломенское, откуда не двигался дальше по причине сильнейшей распутицы. Разверзлась необыкновенная для зимы оттепель. Обильно пролились дожди. Снег растаял. Вставшие реки снова вскрылись. Будто не привыкла и погода к нарушению ставших законами обычаев. Добивались князья венца, не снимали его по доброй воле. Но сама земля горела изменой под ногами государя.
Наконец растянувшиеся на много верст обозы перетекли в Тайнинское, оттуда – в Сергиев монастырь, и только к Рождеству - в Александрову Слободу. Там укрепляли стены крепости, углубляли ров, ставили пушки в бойницы, закладывали и церкви, украшая намоленными вывезенными из Москвы иконами.
Оставшийся в Москве прежний Благовещенский протоирей и духовник государев старец митрополит Афанасий совместно с синклитом, боярами и народом молился вседневно и еженощно об Иоанновом возвращении. Не чая своей вины, ожидали чрезвычайного.
Пришел январь, тогда и вручили митрополиту Иоанново послание. Перечислялись в нем царские обиды от малолетства до дня сегодняшнего, как бояре, дворяне, служилые и приказные расхищают казну, попирают порфиру, смеются над именем великокняжеским супротивным словом и отъездами, духовенство же вступается за виновных. «Не хотя терпеть ваших измен, мы с великой жалостью сердца оставляем государства и едем, куда Бог указал нам путь».
Возопил народ: «Государь оставил нас, мы гибнем! Как могут быть овцы без пастыря?» Из уст в уста передавали одно: «Пусть царь казнит своих лиходеев. В животе и смерти воля его». Требовали от Афанасия: «Мы все со своими головами едем за тобою бить челом государю и плакаться. Пусть царь укажет нам своих обидчиков, мы сами истребим их». Караульни, приказы, суды и лавки опустели. По всей стране дела пресеклись.
Не мешкая, святители выехали. Во главе – новгородский архиепископ Пимен. Его епархия в память прежней новгородской вольницы не подчинялась напрямую московскому митрополиту, была в церковном союзе на особых условиях, что не могло дополнительно не раздражить государя, везде обиду искавшего.
Послав доложить о себе, духовенство и старейшее думское боярство, Иван Дмитриевич Бельский, Иван Федорович Мстиславский и другие, остановились в Слотине. Тогда впервые они увидели необычных царских приставов. Младых ногтей юноши дрянных семейств в монашеских рясах под короткими шубами, в серых татарских шапках, отороченных черным соболем. У стремени воинов болталась метла, ниже конской морды – свежеотрезанная собачья голова. Некоторые кони, не обвыкнув, косили глазом на смердящую голову, трепетали ноздрями и пугливо ржали.
5 января царь впустил вельмож в Старый дворец, стоявший чуть ли не от Невского. Стены дворца спешно белили. Везде ходили люди в монашеских одеждах, подпоясанных бичевой. С тафьями на голове. Царь сидел на возвышении в кресле без скипетра и державы, в смирном монашеском одеянии с большим покаянным серебряным крестом на груди. Обеими руками опирался на простой страннический посох.
Иоанн изумил видом. Если уезжал он из столицы крепким нестарым человеком с высокими плечами, пусть по-женски топорщащимися округлыми грудными мышцами, имел прекрасные толстые волосы на голове, в окладистой бороде и усах, светлые серые исполненные огня глаза, выражение лица благодушное, лишь чуть пресыщенное, то теперь его словно подменили. Несомненно, это был тот же человек, но утомленный, в думах состарившийся. Плечи обвисли, грудь сникла, сдулась пустой тряпицею, выпячивалась двумя буграми под епископской рясою уже совершенно по-бабьи, лик обескровился, щеки ввалились за заострившиеся скулы. Волосы на голове и в бороде вылезли, усы поредели. Проницательный взгляд превратился в жгучий, испепеляющий, искаженный не огнем, но ненавистным полымем. Лоб стал красным против бледного лица, на нем вылезла какая-то сальная шишка. Царя много лет не видели больным, но сейчас он был явно болен. Столь сильно преобразиться, как бы укоротиться и ростом, мог лишь либо человек внезапно и смертельно больной, либо, не то что постящийся, но изнуряющий себя голодом и жаждою, сознательно жизнь тем укорачивающий.
Священники и вельможи обратились к скиптроносцу: «О, царь!..» Он тихо отвечал, что более не царь. Цари бывают у племен достойных, у скотов же и пьяниц бывают поводыри, ведущие в хлев или на лежанку. Если им нужен царь, пусть пойдут к Саин-Булату. Тот могол рода знатного, сын татарского Касимовского царя, внук золотоордынского Ахмат-хана. За небрежение к нему царь опять предает московитов в могольские длани. Пусть несут, как прежде, Саину дань. Сядет ли тот в Кремле, встанет ли на Ордынке, давай падай у ног или перед вырезанным из дерева образом, болваном. Верно Саин уже поторопился заказать свою фигуру мастерам вырубить.
Клир и бояре просили у царя снисхождения. Саин-Булата, исповедника веры мусульманской, им - православным царем признать невозможно, со слезами умоляли природного князя великого возвратиться в свою вотчину, на государство.
Царь отвергнул униженные мольбы. Повторил, они не по адресу. Он больше не царь, а кроткий игумен. Кто царь, он сказал. Сам Саин-Булату челом по нужде бить станет. Что касаемо Православия, то крестится Саин. Вот царь вам достойный!.. Больше других удивлялись священники. Не ведали они в своих епархиях сего игумена царского роду. Не рукополагали его ни сами, ни от митрополита о рукоположении его не слышали. Синклит не мог благословить и нового монашеского общежития в Слободе замечаемого. Если царь с юнцами основал монашеский орден, то ордена не в правилах Православия, суть – заимствование папское, еретическое. Царь ряженый, монахи при нем – мнимые.
Иоанн сверкнул глазами в черных окружиях, вскочил, вдруг ударил посохом. Полностью забылся в гневе, растворился в неистовстве. Вдесятеро страшнее был он, по названью царь, по виду - отец самого себя прежнего. Посох со свистом пронесся над клобуком наушника Левкия, едва не угодив в Пимена. «Пока ты жив!» - повторил царь несколько раз, отвечая каким-то своим точившим его мыслям и сверля пламенем новгородского архиепископа. Шибко смягчился, очевидно, вспомнив, сколько и в чем исповедовался пред склонившимся старцем. Объявил: «Для отца моего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять (назад), свои государства а на каких условиях вы узнаете». Кондиции состояли, что царь брал в личное управление лучшие области государства. По Москве же уточнялись и улицы. Которые отныне лишь его, без всякого согласования с Думой и синклитом. Столичные окраины, посады, провинциальный суглинок, далекие пустоши и приграничные города, угрожаемые набегами крымчаков или бродяг из Польши и Литвы, оставил Земле. По-прежнему настаивал на Саин-Булате как царе до неопределенного будущего, когда обида на рабов отляжет от сердца.
