Димитрий увлекся преобразованием Думы. Переименовав ее в Сенат. Помимо патриарха в ней надлежало заседать четырем митрополитам, семи архиепископам и трем епископам, то есть Дума всякий раз долженствовала быть освященной. Сие начинание, усиливавшее роль церкви, немедленно благословили иерархи. Московский Благовещенский протоирей Терентий сочинил даже похвальное слово царю доблему, носящему на языке милость. А патриарх Иерусалимский прислал грамоту, где ликовал о спасении Иоаннова сына. Три нетленные лампады зажгли над гробом Христа в честь московита.
Бояр Димитрий назвал сенаторами. Число их не плавало, как ранее, но отныне строго придерживалось семидесяти. Царь взялся ежедневно ездить в Думу. Грановитая палата была через дорогу от выстроенного в короткий срок под стеной над Москвой-рекою двухэтажного царского дворца в восемь комнат. По навесным переходам через приказы до Думы можно было дойти пешком, но в Москве ходить царю и знати было не по сану.
На заседаниях Димитрий спрашивал мнения бояр как равных, что тех пугало. Мало-помалу бояре навострились изобретать и отстаивать казавшееся собственным и продуманным не впрямую льстивое мнение. Димитрий, наделенный исключительным красноречием, всегда поддававшихся спорщиков переигрывал. И все-таки дозволение возражать подрывало царскую непогрешимость.
Любя параллели, он часто ссылался на вычитанное из древней истории, из современной - изъявлял особое почтение к французскому королю Генриху IV. Сей приходился по сердцу изворотливым обаянием конформиста. Нантский эдикт о веротерпимости предназначался послужить образцом, согласовывавшим Православие с желаниями европейских спонсоров.
Доставляло удовольствие Димитрию повествовать боярам о своих странствиях по Литве и Польше, о чужеземных образцах жизни и устройства, которые на Руси собирался привить.
Димитрий выражал свое кредо так:
- Я могу двумя способами удержаться на престоле: тиранством и милостью. Хочу испытать милость и верно исполнить обет, данный мной Богу: не проливать крови.
Он ничего не говорил про выборность венценосцев, главный принцип польской панской демократии, себе на голову опробованный Годуновым.
Московское духовенство сразу же осадило молодого царя требованиями согласовать патриарха, из рук которого надлежало помазаться на законное царство. Учили, что Феодор II погиб от непомазания. Димитрий остановился на кандидатуре рязанского эпарха Игнатия. Это был плутоватый грек, в недалеком прошлом архиепископ Кипрский, изгнанный турками, приютившийся в Риме, приехавший на Русь при Феодоре Иоанновиче и угодивший Борису. Он приветствовал Димитрия русским царем еще в лагере в Туле, когда судьба претендента еще не прояснилась. Священный собор согласно с царем поставил Игнатия патриархом.
Ждали царицу-инокиню Марфу Нагую, ехавшую на перекладных из Череповца. Эта сорокалетняя вдова, вызванная из Выксинской пустыни юным великим мечником князем Михаилом Васильевичем, им дорогою подготовленная, разноликими снами грезила о встрече с сыном.
В селе Тайнинском раскинули шатер. В темном монашеском платье, черной шапке на плате, окутывавшем кукольное лицо со сверкавшими глазами, мать вошла в шатер и замерла. Сын приподнялся с покрытой ковром лавки и шагнул навстречу. Не таким ожидала она увидеть его. Напомаженные зализанные к затылку рыжие волосы. Брови скрещенные, напряженные. Взгляд настороженно вопрошающий. Заостренные кверху уши без мочек. Поджатые ухмылкой губы с тонкой губой под непропорционально великим носом. Это был абсолютно чужой человек, желавший излучать приятность:
- Мама! – воскликнул он, обнимая хрупкую женщину широкими горячими ладонями за вылезшие на спине острые лопатки.
Марфа прижалась к шнуровке бархатного казакина сына. Заграничное жабо щекотало ей лоб - обнимавший мужчина был значительно выше. Нероссийским запахом веяло от пришельца. Лакированная обертка вымученно силившаяся опроститься, он хрустел новьем плисовых штанов и батистовой сорочки.
Ненависть к Годунову, а возможно и к Иоанну, оба лишили счастья, сладко понудили Марфу признать:
- Два на десять лет я мечтала о тебе сынок. Я не верила…
Вдвоем, под руки, они вышли к войску и чиновникам. Изумленные зрители встали на колена, приветствуя соединенную случаем царственную чету.
Димитрий возвел мать на открытую колесницу и долго ехал с ней, рыдающей. Сам по обыкновению с непокрытой головой, так любил. Утомленный стоять, он спустился, и пошел за подводой в толпе бояр. Они тоже шли без шапок, молчаливые, потрясенные тем, чего и прадеды не видели.
Подвели лихого коня. Димитрий знатоком ощупал власяницу вокруг нетерпеливо вырываемых горячим жеребцом копыт, вскочил и был таков.
В Москве он лично проследил обустроение материной кельи в Кремлевском Вознесенском монастыре.
Подобно Марии Годуновой (Скуратовой) с сыном Феодором создалась новая правящая пара: мать-монашка и отпрыск.
21 июля в Успенском соборе патриарх Игнатий венчал Димитрия на царство. Повторилось обычное пышное торжество. Случилось и добавление: иезуит Николай Черниковский выступил от польской делегации с долгим и оставшимся непереведенным приветствием на латинском языке.
В сложном положении оказался Димитрий. Стремившийся угодить русским и иноземцам, он стеснялся поляков, когда крестился или целовал иконы. Делал это скомканным жестом, будто пыль с кафтана стряхивал или наклонялся изображение разглядеть. Царские трапезы сопровождались и молитвою и музыкой. Иезуитам отвели большой гостевой дом в Кремле и разрешили справлять римские таинства для себя и всех желающих. Димитрий, как россиянин, пил мед и квас и заедал. Подобно ляху, непринятой у нас телятиной. Ходил в баню, но не терпел ее. Распарившись, остерегался нырять в ледяную купель. В после обеденный час разъезжал без охраны по Москве. Запросто заходил в кузнецы ремесленников, живо интересуясь, как они лудят, красят, золотят. Вел себя не царем, а гостем, приехавшим Москву посмотреть. В отличие от прежних государей, Димитрий развлекался не зрелищем потехи, но в ней участием. Он сам шел с рогатиной и кривым ножом на медведя. Подвергаясь испытанию смертью, валил зверя и смеялся, запыхавшийся, окровавленный. Любил укрощать необъезженных скакунов. Опять падал с них и радовался боли. Дрался на кулаках с толпой, шедшей стенка на стенку. Получал тумаки, награждал ударами, падал. Выползал из схватки с разбитым носом, невенценосными синяками и ссадинами. Наводил пушки и стрелял в цель. В стрельбе из лука и пищали ему не было равных.
Расточительность Димитрия вошла в поговорку. Он дарил направо и налево, будто дорвавшись не до родной российской казны, но несметного чужого галльского золота. Наблюдатели изумлялись, как при его тратах, дна подвалам не было видно. Димитрий заказал себе трон из чистого золота с жемчужными и алмазными кистями. Трон утверждался на двух серебряных рыкающих львах, соединенных накрест четырьмя щитами, сверху коих на золотом шаре восседал золотой орел.
Колесницы и сани оковывались серебром, обивались бархатом и соболями. На седлах, сбруе, стременах высоких азиатских коней делался золотой и серебряный кант, изумрудные и яхонтовые вкрапления. Возницы и конюхи были одеты как вельможи.
Стены нового дворца, пусть деревянного и тесного, обивались шелковыми гобеленами, полы выкладывались персидскими коврами. На цветные изразцовые печи устанавливались серебряные решетки, замки на дверях золотились. Медный огромный Цербер был отлит теми же мастерами, которые лили Годунову царь-колокол и царь-пушку. Челюсти чудовища, выставленного у крыльца, где, как и на Красном, Димитрий принимал челобитные, от малейшего прикосновения или порыва ветра пугающе или тревожно бряцали.
Узнав, что Ксения Годунова живет в доме Василия Рубца - Мосальского, Димитрий приказал привезти ее во дворец. Ксения никуда не выходила из терема. Сейчас, робко раздвинув занавески, она ошеломленно поглядывала из возка на преображенный Кремль. Кругом горели горны. Стучали молоты. В глине, остужаемые водой лежали свежо отлитые пушки. Кремлевские стрельцы, командуемые литовским капитаном, учились палить из положенных на рогатки пищалей по соломенным пугалам. Не мешая строя, разворачиваться, отходить, давать дорогу забивавшими пули шомполами, сыпавшими порох на полку товарищам.
