На улице моему движению мешали прохожие. Откуда выскочила эта бабенка, вся в поту и в мыле, бегущая так, будто от этого зависит ее жизнь? Я бежала, потому что так было надо. Потому что я все еще несла за это ответственность. Я бежала, потому что это было моей работой – доставить эти документы. Зная, что меня ждет, другие на моем месте уже перестали бы надрываться и остановились выпить стакан воды – я была практически обезвожена. Но это было сильнее меня. «Хороша, да слишком глупа», – иногда комментирует Надеж, моя соседка по лестничной площадке, с которой мы иногда пьем кофе, когда Поло нет рядом. Она права, в этом моя проблема, я слишком усердствую. Но мне уже поздно меняться. Да и ради чего? Ради кого? Чем становиться другим человеком, я предпочитаю просто сократить поле своей деятельности и общения. Это моя тактика, чтобы ограничить зло. Не пытаюсь завести друзей. Моя единственная семья – это Поло, а что касается мужчин, то с этим покончено со времени ухода его отца: можно сказать, что он был мне вместо прививки. Честно, друзья, любовники, муж – все это не для меня, тут я не ломаюсь. Пока я одна тащу на своих плечах свою жизнь и жизнь Поло, я предпочитаю избегать зрителей и не отвлекаться.
Спазм. Колющая боль под пупком. Незачем смотреть на часы, я близка к цели.
Поло научил меня одной штуке, которой его научил учитель по дзюдо: изолируй свою боль и заставь ее исчезнуть. Заключи ее в воображаемый круг.
Я добежала до здания. Самое большее через минуту все будет кончено. Господин Фаркас взорвется, а потом все остановится. У меня уже не будет боли в животе. Еще несколько метров, Марилу. Роскошный холл, редкостные растения, итальянский мрамор, консьерж, лифт.
Двери широко раскрыты. Я ввалилась в лифт и нажала на кнопку.
Royal Albert Hall[3]
Климатические перепады для нас – просто погибель. Я имею в виду тех, кому за семьдесят пять. Еще одна причина, чтобы выполнить миссию, которую я себе назначил. Наша дорогая система гробит планету такими темпами, что жара может убить меня скорее, чем мой рак. Хотя… Когда Мартен, мой врач, объявил мне несколько месяцев назад о размахе разрушений, должен признаться, что меня проняло. Я больше пятидесяти лет из своих семидесяти восьми колесил по свету, изъездил его вдоль и поперек без малейшей аварии. Даже насморки могу сосчитать на пальцах одной руки. А тут рак, подумать только.
Я был самонадеян: поскольку судьба так хорошо со мной обошлась, я и вообразил, что умру в собственной постели от старости, по возможности, никому не доставив хлопот, начиная с себя самого. Так что поправочка. У бедняги Мартена голос дрожал, когда он сообщил мне свое заключение. Мы не так уж часто видимся, большого повода не было, но я знаю, что он ко мне хорошо относится. В каком-то смысле мы похожи: оба одиночки, оба добровольно избегаем других и самих себя, он в операционной, я на песке больших строек.
– Ну, Альбер, в общем, как бы это сказать, хм… Я выражусь прямо, да, так наверняка будет лучше, верно? Особенно для тебя, ты ведь ненавидишь всякие обиняки, иносказания… Вообще-то для ясности…
– Это рак?
Незадолго до этого меня стала беспокоить какая-то незнакомая боль в области яичек. Я нащупал там какое-то твердое уплотнение. Потом участились нарушения с пищеварением. У меня появились кое-какие догадки. Обследования их подтвердили: рак левого яичка. Пока я не испытывал никакого смятения: всем известно, что это довольно успешно оперируется. И к тому же последствия – в моем-то возрасте…
– К несчастью, есть также метастазы в легком, – добавил Мартен, понизив голос. – Ситуация достаточно…
Серьезная? Пожалуй. Но достаточно для чего? Чтобы ты с завтрашнего утра лег в больницу.
Преимущество семидесяти восьми лет в том, что мне не надо ни отменять заседание, ни переносить подписание договора, ни успокаивать акционеров. А преимущество старика в том, что не придется разочаровывать столь уж многих, ни даже предупреждать их. Все-таки я позвонил Дану. Мы редко видимся, но семья есть семья, разве не так? Дан был мил – или вежлив? Трудно сказать. Хотел мне помочь. Излишнее предложение: после семидесяти восьми лет одинокой жизни уже сам умеешь улаживать свои дела.
Я принял свое решение после нескольких дней лечения, без энтузиазма. Насколько помню, я никогда не чувствовал себя близким к своей сестре. Она уже ребенком была такой – не способной на нежность. Сухая с матерью, подозрительная с отцом, со мной всегда держалась на расстоянии. Она была красивая, белокурая настолько же, насколько я темноволосый, белокожая и тонкокостная; а я приобрел сложение пловца, смуглую кожу и грубоватые черты. Но, несмотря на колючий характер, родители ее обожали, холили и лелеяли, а мое воспитание сводилось в основном к выговорам и наказаниям.
В двадцать два года она вышла замуж за невыносимо самодовольного типа, хотя родители приняли его как героя – он же приручил мегеру, а это вам не пустяк. Мне только что исполнилось двадцать семь, и его появление в моем жизненном пространстве стало для меня сигналом к уходу.
– Я хочу правду, Мартен.
Яснее говоря, я хочу знать, когда сдохну. Не увиливай. Мне нужен как можно более точный прогноз. Никаких «примерно» и «почти». Приведи мне статистику. Валяй. Ты же знаешь, я человек цифр.
Он вздохнул.
– Мы сделали все, что могли, можешь не сомневаться. Но болезнь нас опередила. Если бы нам удалось обнаружить ее признаки раньше, но тут… как тебе сказать, Альбер…
Я предлагаю называть вещи своими именами. Это слово – метастазы – стоит у тебя поперек горла, верно, Мартен? Я и сам никогда не слышал, чтобы его произносили, не понизив голос – все, включая врачей. Так что нет нужды в разглагольствованиях, операция на яйцах была всего лишь закуской? Согласен. Теперь перейдем к основному блюду. Ну, давай, объявляй.
– Несколько месяцев. Самое большее год, но это в лучшем случае.
Вот черт. Маловато все-таки. Я считал, что окажусь покрепче. Мой живот выдерживает новость лишь наполовину и завязывается узлом.
О чем думаешь, когда остается всего год, чтобы заставить работать свой мозг, конечности, сердце? Я могу вам сказать, поскольку отныне знаю это. Пропустим фазу страхов, несогласия, неприятия. Конечно, ты какое-то время мечешься, упираешься – тоже не слишком долго. И начинаешь думать о своем СЛЕДЕ, о том, что оставишь после себя. Задаешь себе вопрос: а что от меня останется? От моей души? Предчувствуешь, что после того как будешь обращен в пепел и развеян по ветру, сможешь задержаться в памяти других людей, в лучшем случае, еще на несколько лет. Но не соглашаешься так легко исчезнуть с карты мира – и тогда пытаешься воздвигнуть себе собственный памятник.
Я не построил домашний очаг. Старательно разбивал все свои редкие любовные увлечения из страха, как бы они не уничтожили меня первыми. Все свои силы я вложил в свои архитектурные чертежи, а потом в свое предприятие. Как говорится, я преуспел: до своего последнего вздоха буду ненавидеть это выражение. Истина лишь в том, что я усвоил. Я посетил множество стран, выучил семь языков, прочитал сотни книг, встречался с тысячами людей. Но ничего из всего этого никогда не могло заполнить зияющую пустоту в животе – ощущение, которое исподтишка охватывало меня и чуть не доводило до слез вечер за вечером. Мое имя красовалось гигантскими буквами на фронтонах зданий в Париже, Вашингтоне, Мадриде и Берлине. Взбиралось голубыми неоновыми огнями на небоскребы Шанхая, Гонконга и Токио. Я был известен, признан, ценим, уважаем. Меня представляли как эрудита, как свободно мыслящего человека и порой даже ставили в пример. У меня больше наград, чем у премьер-министра. Но все тщетно: дыра не затягивалась.
