- Вот и хорошо. А теперь, бабоньки, подходите смелее, будем грузить! -обратился бригадир к женщинам, стоявшим, по-прежнему, гуртом и разговаривающим о нелепой смерти Раисы.

- Вряд ли мы погрузим такую махину, - засомневалась одна из женщин.

- В ней весу не меньше полтонны.

- Полтонны, может, и не будет, а четыре центнера, наверняка, - не согласилась с нею Мария.

- Пусть и четыре, я согласна. Для нас и четыре много, - не сдавалась женщина. - Все за нее мы сразу не сможем взяться, а больше восьми человек. Теперь подсчитай сколько придется килограммов на одну женщину. Усекла?

Пока женщины решали вопрос о том, как им погрузить корову на повозку, бригадир подогнал повозку к прирезанной корове и вместе с дедами стал пристраивать под нее бревна. Затем подсунули веревки и когда закончили подготовительные работы, подозвал на помощь женщин. Он разъяснил, где и за что браться каждой, и когда они разошлись по своим местам, скомандовал: "Взялись, дружно, раз!"

Веревки натянулись, но туша коровы лежала неподвижно.

- Э, бабоньки, так дело не пойдет! - укорил он женщин и, подойдя к корове, взял ее за хвост.

- Ну, взялись, раз! - командовал он, упираясь в землю и подтаскивая корову за хвост.

- Раз! Еще, раз! Еще, раз!

На этот раз туша коровы сдвинулась и медленно поползла вверх по бревнам.

Закончив погрузку коровы, Иван Петрович расправил вожжи и тронул лошадь.

Спустившись с пригорка мужчины услышали причитания женщин, доносившиеся с подворья Солокиных: там оплакивали Раису, рано ушедшую от родителей.

Вывернувшись из переулка, они увидели разноцветную толпу женщин и детей, собравшихся у двора Солокиных.

Разноголосые женские причитания то ослабевали, то вновь усиливались.

- Сейчас женщины еще больше запричитают, - как бы про себя произнес дед Минай. - Век уж прожил, а так и не научился спокойно переносить женский плач.

- А этому не научишься, - проговорил дед Федор. Это дается человеку при рождении вместе с душой. Один человек проживет свой век и курицы не обидит, а другой так и старается кошку придавить, чью-нибудь собаку прибить, а то и человека прирезать, вот из таких и выходят головорезы.

- Иван Петрович, ты б меня заменил кем-нибудь корову разделывать, - жалобно запросился дед Минай у бригадира. - Это же будут выть над душой, пока корову не разделаю.

- А кем я могу вас заменить? - отвечал бригадир, повернувшись к деду.

- У меня людей, ты сам знаешь, раз-два и обчелся. Так что ты как-нибудь потерпи.

Так разговаривая, они подьехали до двора Солокиных. Толпа женщин расступилась, давая им дорогу. Иван Петрович соскочил с повозки и, ни к кому не обращаясь, пошел во двор, повозился там с засовом, открыл ворота. Затем взял лошадь за уздечку и задом стал загонять повозку во двор.

На крылечке избы появился строго подтянутый старик - хозяин дома. На нем была черная сатиновая рубашка со стоячим воротником и солдатские хлопчатобумажные галифе, обут в мягкие домашние тапочки. Лицо, несмотря на постигшее его горе, было выбрито до синевы: по-видимому брился до того, как узнал о смерти дочери. Он на какое-то мгновение задержался на крыльце, окинув взглядом повозку, въезжавшую задним ходом на его двор, на свою корову, неподвижно лежащую на этой повозке, и бригадира, загоняющего лошадь вместе с повозкой на двор. На этой повозке бригадиром только что была привезена его родненькая дочь.

- А не наваждение это? - подумал про себя Григорий Павлович. - Может, сам дьявол перевоплотился под образ бригадира? - мелькнула в затуманенной его голове мысль. - Не с ума я схожу на старость лет?

Но женский вопль в несколько голосов снова потрясший воздух, вывел его из оцепеневшего состояния, и он почувствовал, что это не наваждение и не сон, а настоящая жизненная реальность свалилась на его голову, на его семью.

Он медленно спустился с крылечка, под женский плач приблизился к повозке и, поздоровавшись со своими сверстниками, тихо промолвил: "Отбороновалась и откормила нас своим молочком."

После таких слов женщины, окружившие повозку, еще больше запричитали, и на дворе поднялся невообразимый крик.

Иван Петрович, видя, что помощи ожидать неоткуда, подвернул повозку, приказал деду Минаю принести и разбросать по ту сторону повозки солому. Когда дед исполнил его указание, он, согнувшись, подлез под край повозки и, поднатуживаюсь, приподнял ее, корова сползла с повозки и плюхнулась на солому.

- Минай Иванович, вы тут оставайтесь за старшего и побыстрее разделывайтесь с коровой. Хозяин вам поможет, я с ним уж говорил. А я поеду председателя искать: гроб из чего-то делать надо. И он, не ожидая вопросов, сел на повозку и выехал со двора.

Но председателя искать не пришлось. Слухи о постигшем Солокиных горе уже дошли до него, и он спешил как-то утешить стариков и помочь им во всем необходимом в таких случаях.

Поравнявшись с повозкой бригадира, он остановил свою лошадь и, не слезая с дрожек, спросил: "Ну, как там старики?"

- Еле держатся на ногах, больше трех часов плачут, - ответил бригадир.

- Сам, Григорий Павлович какой-то заторможенный, но на ногах держится, а женщины, так те совсем попадали.

- Да, от такого горя упадешь, - с горечью молвил председатель. - Какую красавицу и работницу потеряли. - Как это случилось? - спросил он после долгого молчания.

Иван Петрович вкратце объяснил, как это случилось.

- Срочно надо саперов вызвать, а то как бы беда не повторилась, - размышляя вслух, произнес председатель. - Боронование на том участке пока не проводите, - после небольшой паузы предупредил председатель.

- Хорошо, Максим Федорович, - согласился бригадир. Помолчали...

- Максим Федорович!

- Что там еще?

- На гроб доски надо.

- Присылай кого-нибудь, дам распоряжение.

- А теперь поехали к старикам.

И он тронул лошадь. Иван Петрович развернулся и последовал за ним, держась на определенном расстоянии из-за пыли, поднятой лошадью председателя.

6

Жаркие весенние дни, стоявшие в ту пору, не позволили долго держать покойницу в маленькой душной избе, поэтому похороны решили проводить на второй день. Погода, как и в прошедший день была отменной, особенно утром, когда свежий воздух буквально пьянил ароматом распустившихся деревьев и подрастающих трав.

Природа, как бы готовилась принять в свое лоно непогрешимую девственницу, так рано ушедшую от грешного мира сего, который погряз в войнах, разбоях, зависти, уничтожении друг друга, воровстве и обмане.

Она встретит ее у порога и проводит до могилы на погосте своей первозданной красотой, благоуханием и вечностью жизни и смерти на земле. О, плачьте, родные и близкие, знакомые и просто люди, пришедшие проститься с юной красотой, частицей той же природы.

А в комнате, где лежала покойница, пахло чадом от пламени горящих свеч, расплавленным воском, затхлостью от давно непроветренных вещей, человеческим потом и чем-то еще кислым, застоявшимся.

Лицо, обрамленное темно-коричневым платочком, было как живое, казалось, девушка только что уснула, и стоит ее окликнуть, как она откроет глаза и скажет: "Люди! За что вы меня убили в такие молодые годы, я почти не жила, никому не нанесла зла, не принесла горя и так мало любила?"

Но она больше никогда не произнесет слов и никогда не откроет своих молодых красивых глаз.

Она лежала в гробу во всем том, что было припасено для себя ее матерью, а судьба распорядилась по-своему - все досталось молодой дочери. Священника не было, и панихиду по усопшей читала бывшая еще до войны председателем церковного совета женщина, ходившая в певчих и по отцу доводящаяся родной теткой усопшей. Певчие, в основном старухи, одетые во все черное, пели псалом "За упокой души рабы господней."

Тут же у гроба сидели с заплаканными лицами подруги, то и дело сморкались в платочки.