Словом, шефу не везло. Чаще он знакомился с какими-то случайными особами, о которых вскоре забывал: общение с ними ничего, кроме горечи, в душе не оставляло.

Больше других ему помнилась жена одного олимпийского чемпиона, с которой танцевал он у друга на загородной даче. Юрий Викентьевич так и не узнал ее подлинного имени, но смутно помнил, что звали партнершу довольно необычно: Гуся. Он долго ломал голову: Гуся – это Гусыня, что ли? Но спросить не решился. Эта Гуся в вечернем сумраке веранды, при свете первых звезд и нарождающейся луны показалась ему отъявленно красивой. Именно отъявленно, нагло, незаслуженно красивой -- ведь на поверку вышло, что она ничтожество. И любить такую уважающему себя мужчине было бы постыдно. И зло взяло на ее мужа-чемпиона, обладающего феноменальным физическим комплексом, зло и досада, что эта Гуся так им помыкает, и он и смотрит на нее преданными глазами, и следит издали глупо-влюбленно, в то время как она обвисает в руках партнера – в сущности, незнакомого ей человека – и большой яркий рот ее лепечет разные такие двусмысленные слова.

А то всплывала в памяти какая-то Галина – шумная, с пышным, но еще сохранившим талию телом, вся в белом и розовом, и простроченный кусучей золотой канителью белый с розовым на ней шарф… Они сидят в ложе театра, и этот шарф то и дело сползает с ее плеч на колени Юрия Викентьевича, а затем и рука нечаянно трогает его пальцы и не торопится убегать. Глупое, ненужное знакомство…

Образы Гуси, Галины, какой-то еще Виктории Леонидовны расплывчаты и смутны. Но одну женщину Юрий Викентьевич помнит постоянно и остро. Он не может ее забыть вот уже два года – с той поры, как встретился.

Юрий Викентьевич познакомился с ней здесь же, на Курилах. До острова, где Ольга жила, отсюда сутки ходу.

Юрий Викентьевич пришел в поселковый Совет после высадки с парохода, чтобы определиться к кому-нибудь на постой: в этих краях ему предстояло поработать.

Смуглая женщина с гладко зачесанными волосами – так, что они блестели, – пристально на него взглянула.

– Я здесь, в поссовете, случайно, замещаю на час-два секретаря, мою подругу, – сказала она, опуская чуть раскосые глаза и как-то еще более темнея лицом. – Я не знаю, что вам сказать насчет жилья… А много вас?

– Да я, собственно, один.

– Один-то вы можете остановиться… у меня, – предложила женщина, разом вскинув голову и встретившись с ним взглядом. -- У меня есть свободная комната с койкой… если вы один.

На ужин она разогрела консервированную курицу, нарезала бараньей колбасы, поставила моченых ягод и местных остро наперченных грибов, а Юрий Викентьевич, взглянув на обильное угощение, неторопливо расшнуровал рюкзак, извлек оттуда бутылку липуче-сладкого портвейна, купленного впопыхах еще в Москве.

Выпили. Захмелели. Вышли на крыльцо.

Вдруг прильнув к Юрию Викентьевичу, женщина взглянула на него мерцающими глазами.

– Ляжешь со мной?

Юрий Викентьевич растерялся: не мог понять, чего

больше в этом внезапном порыве, вызывающего бесстыдства или целомудрия, доведенного до отчаяния. Он смотрел на нее в замешательстве и уже не видел ее испуганно опущенных глаз, а только ученический пробор на голове, зыбкий, как лунная дорожка, пересекшая море. Он ощутил желание поцеловать ее и неловко ткнулся губами в ухо, в висок…

– Щекотно, – прошептала она, отстранившись, и прильнула опять, счастливо-освобожденно защебетала о чем-то, так что сразу схлынуло напряжение этого вечера и обоим стало легко.

Она работала техником-технологом на рыбозаводе. Мужчин здесь было мало, женщин – куда больше, особенно милых, со смесью стеснительности и озорства девушек-сезон-ниц. Могло статься, что Ольга избегала связи с кем-либо из местных мужчин, связи временной, потому что на постоянную у нее были причины не рассчитывать.

Ольга долго и сбивчиво говорила ему о здешнем житье-бытье, он слушал и не слушал, покуривая в потемках (тогда Юрий Викентьевич курил), не давая себе труда разобраться в отношении к ней, сразу почему-то ставшей такой близкой и родной. Юрия Викентьевича умиляла эта ее робкая отчаянность, с какою она заявила на него свои права.

Может быть, со стороны такая встреча, такая связь не отвечали классическому мерилу женской нравственности, – Юрий Викентьевич не обратил на это внимания.

Он видел в темноте, изредка пропитывающейся красным отсветом сигареты, ее пробор, ровный даже в постели, слышал успокоенное дыхание – она спала, – и ему было хорошо. Конечно, ничто в мире не бывает без начал и решительно все в мире идет к своим причалам. Что-то в жизни Ольги, вероятно, не удалось, что-то пошло наперекос, но он не хотел ни о чем ее расспрашивать. Он понимал: расспрашивать не нужно.

Потом, много позже, Юрий Викентьевич что-то пытался выведать у нее, но безуспешно. Ольга отвечала уклончиво и неохотно. Потом он сказал: давай будем жить нормально, как все люди, и она ответила, что они в общем и так живут не хуже людей. Она, во всяком случае, разницы не видит.

Юрий Викентьевич предложил ей узаконить брачные отношения, но Ольга только усмехнулась: полно, зачем это тебе?.. Да она ведь и старше года на два – ей уже тридцать шестой пошел, старуха. Какая разница перед лицом вечности, возразил он, если Ольге стукнет сто два, а ему будет сто?..

Однажды ночью она почему-то заплакала, что-то в ней обнажилось и закровоточило, но на все его расспросы только шептала горячо и невразумительно:

– Я тут временно, понимаешь? Я тут временно. Я уеду отсюда, у меня квартира на Сахалине. Если хочешь, приезжай когда-нибудь, посмотришь… А там будет видно. Ничего я тебе сейчас не хочу ни говорить, ни обещать.

Позже он попал проездом в Южно-Сахалинск, с трудом отыскал нужную улицу где-то на задворках города. Жила Ольга в необычайно легком, потемневшем и покоробившемся от древности домике еще японской постройки, с выносными, вроде игрушечных бастиончиков, окнами по фасаду.

Дверь ему отворил белобрысый крутолобый мальчуган, лет, вероятно, десяти-одиннадцати – оказалось, сын. Ольга ничего ему не говорила про сына, это обидело Юрия Викентьевича, могла бы сказать…

У ее сына были редко поставленные широкие зубы, он без конца широко и восторженно улыбался, и что-то в нем удивительно к себе располагало.

– Так это вы и есть дядя Юрий Викентьевич?! – несколько раз изумленно переспросил он, ступая за ним по комнатам шаг в шаг. – Так это вы нам с мамой посылки присылали? И книжки – я их все прочитал.

– Между прочим, на тебя-то я и не рассчитывал, когда посылал их, – заметил Юрий Викентьевич.

– Ну что ж, не рассчитывали. Я все, что в доме есть, прочитал. Даже мамины – про эту самую… ихтиологию… про разведение мальков… про эмиграцию.

– Про миграцию, – сказал Юрий Викентьевич.

– Ну, пусть про миграцию… все равно интересно.

В двух недавно отремонтированных и свежепокрашенных комнатах было пустынно, гулко и прохладно. В одной стояла неприбранная кровать со скомканным пышным – семейным – одеялом, в другой – стол и два стула. На столе веером лежали школьные тетрадки.

Проследив за его взглядом, мальчуган – его звали Васькой – вздохнул:

– Мебелью еще не успели обзавестись. Ремонт был… Денег знаете сколько потратили?

Юрий Викентьевич не на шутку смутился, будто Васька в чем-то его упрекнул.

– Конечно, – пробормотал он, – ремонт. Такое дело…

Ему пришелся по душе этот рассудительный малец с весело растущими вразброд зубами. Он не умел ласкать детей и неловко погладил Ваську по голове.

В комнатах вместо дверей выдвигались светлые палевые ширмочки на японский манер, легкие притолоки и рамы в обильно застекленном окне, похожем на террасу, были сделаны из бамбука либо имитировали неошкуренное дерево. Все казалось таким хрупким, что и не коснись.

«Волшебный домик какой-то, – подумал Юрий Викентьевич с осуждением. – Обитель мадам Баттерфляй».

– Сейчас-то ничего, – угадав его мысли, пояснил Васька, – а зимой нам тут крепко достается.